Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Я забыла и не хотела знать о том, что люди эти живут в одно со мною время и в одной земле, что они пасут скот, возделывают пашни, трудятся мастеровыми, едят тот же хлеб, любят своих детей. Я видела тех, кто, отринув христианские обряды, забыв затверженные молитвы, поднялся на холм Тары по зову языческой крови. Я видела тех, для кого, как и для меня, время перестало что-либо значить, стёрлись отметки и зарубки, все эти бесконечные anno domini*… Я видела тех, кто жил во времена Патрика, и Кухулина, тех, кто встречал пришедшие с северо-запада корабли Туата де Дананн*… В них собрались все поколения, когда-либо рождавшиеся и не рождённые, смертные и вечно живые…

И мне самой казалось так естественно, что и я была тогда и Ангэрэт, и Гвинейрой, и её матерью, и бесконечной чередой женщин, что не умирали, но продолжали жить в своих дочерях, неся в себе память, и мудрость, и мягкую женскую силу, что немыслима без любви, что хранит наших детей, наши семьи и наших мужчин, и саму землю.

— Ты дрожишь. — Джерард притянул меня к себе одной рукой, таким естественным и простым жестом, точно делал это тысячу раз, а я… я так же легко прижалась к нему и опустила голову на плечо, блаженно зажмурившись, точно кошка. Людская река огибала нас, но мы были в ней, внутри неё. Сквозь лепестки век светило розовое пламя.

— Мне горячо и тесно, Джерард. Вот здесь… — я коснулась груди, и сердце откликнулось, толкнулось в ладонь. — Во мне что-то изменяется, словно я — уже не только я… больше, чем я. Словно за миг стала сильней и старше. Это так… прекрасно. Ты чувствуешь это?

— Да. Чувствую, — тихо отозвался он, но я услышала. Я словно стала чувствовать острей и глубже, почти нелюдски.

И с Джерардом происходило то же. Ток его крови под моими пальцами, трепет тонких ноздрей, когда он по-звериному втягивал пьяный и дикий запах майской ночи, отблески огня в его глазах — так явственно, словно в них и впрямь горело пламя. Толпа подхватила нас и закружила, подчиняя первобытному ритму, которому никто не учил, как в танцах, никто не выбивал его, не сыграл, не напел, но каждый слышал его и знал, знал всегда, нужно было только вспомнить. И этот хоровод, исполинская змея Уроборос, поглотила нас, но не разлучила, лишь крепче сжались ладони, лишь сблизились тела. Горела трава под ногами, горели костры, само небо полыхало: от подола, занявшегося от самого великого костра на вершине холма, и выше — там, куда летели искровые звёзды.

И я плясала, не чувствуя усталости, не чувствуя тела, словно растворившись в этом жаре, между заревом света и первозданностью тьмы, танец, что торжествовал над жеманством и степенностью тех, которым меня учили прежде. Порой мне виделись смутные силуэты и образы в клубах дыма и слышался дикий смех и отзвуки пения на незнакомом языке. И не было ни страха, ни удивления. Всё так, как и должно быть: то духи и все те, кто незримыми от века существует обок нас, радуются и празднуют вместе с нами — они не забыты.

Не помню, кто протянул мне чашу, до краёв полную вересковым мёдом. Я пригубила, и на языке осталась терпкая горчинка, а по венам волною разлилось тепло. Я передала чашу, и ладони Джерарда на миг обхватили мои. Не сводя с меня взгляда, он поднёс к губам напиток и сделал глоток. Такие чаши передавались по кругу, и в смехе, что неумолчным звоном дрожал в горячем и духмяном воздухе, всё явственней различалось что-то тягуче-сладкое… капелька цветочного мёда, осевшая на дне и выпитая с последним глотком. Я видела, как какой-то мужчина отхлебнул питья и напоил им девушку из своих губ, а пролившиеся капли слизнул с её подбородка и ключицы. А она обхватила его за шею, прогнувшись так, что венок упал в огонь с её кудрявых распущенных волос, и охотно позволяла делать это с собой. Кажется, Джерард увидел то же, что и я, потому что молча повлёк меня за собою, а я не могла совладать с жарким желанием оглянуться, но пару уже заслонили собой фигуры танцующих, и они исчезли в огне и дыме. Мне же сделалось горячо, точно я сама была той девушкой, и как-то смутно… отчего? Не потому ли, что в душе я желала быть на её месте с другим человеком, но не смела стать столь же свободной в своих желаниях?

Бессонница, усталость и сухой жар, запах горящих дров и травы, хмель от мёда и хмель в крови путали мысли. Я словно выходила из своего тела; я видела себя древней, как легенды, и вечно юной, не знающей о стыде и страхе, женщиной с тысячью лиц и единой сутью.

*Уроборос — один из древнейших и повсеместно распространённых символов: змей, кусающий себя за хвост. Знак бесконечности, вечного обновления, коловращения жизни и смерти.

*Anno domini — лат. "год Господень".

*Патрик — самый почитаемый в Ирландии святой и покровитель, один из первых крестителей страны, живший во второй половине 5-го века н. э… Кухулин — один из центральных героев ирландского эпоса, великий воин. Туата де Даннан — они же племена богини Дану, по одной из легенд приплыли в Ирландию из-за моря. В битве при Маг Туиред завоевали себе всю Ирландию, кроме Коннахта, но впоследствии сами оказались побеждены Сыновьями Миля (предками современных ирландцев) и вынуждены были уйти в холмы и тем самым обрести статус волшебных существ.

4

Словно стая птиц, низко летящая над огнями, люди попарно и поодиночке перепрыгивали костры. Я потянула Джерарда за собой, забыв, что мне положено бояться близости огня, что назначено быть слабой и изнеженной, что дочери ард-риага не подобает так высоко подбирать подол…

Костёр был точно живое существо; во все стороны летели искры, оставляя в воздухе дрожащие изломанные росчерки. Когда настал наш черёд, я накрепко сжала ладонь Джерарда и пролетела сквозь облако обволакивающего пекла, точно сквозь Чистилище… Джерард увлёк меня, задыхающуюся от восторга, за собою в сторону, освобождая путь иным, с визгом и хохотом с разбегу прыгавшим через костёр, почти касаясь подобранными ногами высоко взмётывающих огненных языков.

Мы шли мимо костров и людей, уходили всё дальше от огня и света. Звуки искажались, глохли; золото и багрянец гасли в черноте, лишь дрожало, там, где смыкались земля и небо, желтовато-дымное марево. Джерард обернулся ко мне и спиною канул во тьму. Не размыкая рук, я последовала за ним.

Мы спускались с холма Тары, меж зарослей бересклета и жимолости. И люди на вершине вновь казались тенями, запертыми меж огней, но всё отдалилось; всё, к чему я стремилась прежде, утеряло в цене. Я утолила своё желание увидеть огни Бельтайна, я плясала средь них, я очистилась их жаром, и это было прекрасно. Эта ночь во всём виновата, не зря она зовётся колдовской! Она выманивает на поверхность души со дна её самое потаённое; от её волшебства желание обретает силу страсти. Я слышала мелодию дивного зова, и эхо её сладостно отзывалось внутри.

Мы ступили под сень благоуханной яблоневой рощи, тем свежей была её прохлада после диких танцев Бельтайна. Я прошлась меж призрачно серебрящихся яблонь, лёгкие их ветви касались головы и плеч. От пьяного мёда кружилась голова, и лёгким, как белая ветвь, казалось тело. Я обняла тонкое деревце, прижалась щекой к прохладной коре. На какой-то миг можно было предаться сладостной грёзе, будто этот крошечный и мимолётный Остров Яблонь — весь мир, наш мир, дивный мир, где мы с Джерардом одни, и никого меж нами, где ничего не значат законы, приличья… их нет. И ничего нет. Лишь эта ночь, лишь яблоневый запах волшебства… да, теперь я знаю, каков аромат магии! Древней магии, необоримой магии… магии любви.

Я давно и безнадёжно отравлена ею. И не желаю быть излеченной…

Я обернулась за долю мгновенья до того, как Джерард дотронулся до моего плеча. Ночь догорала, и хоть в бархатной её черноте неразличима ещё предрассветная серость, всем существом я чувствовала: она ждёт своего часа у дальнего окоёма, чтобы просачиваться по капле, размывать, как вода — сажу. Таяли костры — по головне, по искре, уносимой с холма; размётанные, исчезали с дымом. Веселье продолжало кипеть, но былой экстаз вырождался в агонию.