Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Ночь догорала. Наша ночь… единственная, что дана — во все годы. Я мучительно ощущала потерю её, потерю невозвратную, неназванной цены. Рассветной кровью она вытекала сквозь пальцы.

Я протянула руку, так легко решившись, точно бы кто-то направлял меня (женщина с тысячью лиц?), и коснулась груди Джерарда под тонким льном. И рассмеялась тихо.

— Неправду говорят, будто бы сидхе спрятали твоё сердце в ларце, что нельзя открыть. И где же змей о многих головах? Разве мне не следует бояться его ядовитых зубов?

Но его сердце, горячее, живое, выстукивает до странного знакомую мне мелодию, и ритм становится ещё быстрей, когда я коснулась его биения губами.

— Ангэрэт!..

Я медленно подняла голову. Он смотрел так, точно его впервые поцеловала женщина. Хотя, пожалуй, так и было. Едва ли сидхе терпели соперниц.

Но я забыла сказки нянюшки Нимуэ, не хотела помнить слова-остереженья Джерарда. Казалось, в тот миг я могла дотянуться до неба и разорвать магию сидхе, как паутину.

Я улыбнулась, так, как не улыбалась никогда, не умела. Так, как могла улыбаться та многоликая женщина, чью память пробудили во мне костры Бельтайна.

— Да, Джерард… Джед. Поцелуй меня…

Или по его венам также струилось колдовство Бельтайна, или вместе с памятью пробудилась во мне древняя женская власть, но он, повинуясь моему слову, с безмолвным возгласом качнулся навстречу. И за спиной моей была надёжная прохлада сестрицы-яблони, а грудь, живот и бёдра обожгло единым слитным, тесным касанием. Диво, как одежда меж нами не вспыхнула на наших телах! Впервые я так явственно ощутила мужскую силу и жар… и задохнулась прежде, чем губы Джерарда накрыли мои, разомкнувшиеся подобно цветку.

На его губах остался привкус верескового мёда и тонкий яд Бельтайна. Никто не учил меня этому, но я отвечала его порыву, движениям уст и тела. Подарить всю себя, душу и тело, и никогда не пожалеть о необдуманности дара, не усомниться в цене. А что останется взамен… Один ли год счастья, месяц ли… Одна ночь — и то отрада.

— Нет!..

Никогда прежде так сильно, с болью, не билось сердце; ему вторило ноющее чувство неполноты, незавершённости. Между нами точно разорвалось что-то… что-то, должное слить, спаять воедино; разошлось по живому. Джерард отшатнулся, отпрянул на несколько неверных шагов. Оставив меня, точно надкушенное яблоко. В нём я видела отображение собственного смятения, неутолённой жажды, как если бы погибающему без воды дают пригубить из чаши, а после с жестокостью изувера выливают сосуд на землю.

Но что со мною сталось? Или там, на холме, мы пили не вересковый мёд, но колдовской напиток из жимолости, что Бранвен* подала своей госпоже и моей соплеменнице, известной своей красотой и злой судьбою, Изольде? Что, если мы приняли любовное зелье из рук притворившейся человеком шутницы-сидхе? Ведь невозможно иначе испытывать такую страсть и боль!

Отведённой назад рукой я обвила яблоню, распрямляясь, глотая горечь.

— Ты жесток, отказав мне даже в праве мечтать…

— Несбыточные надежды ранят острее мечей. Ночь Бельтайна коротка. Настанет утро, и вернётся прежняя жизнь, где ты — леди Ангэрэт, а я — наёмник твоего отца. — В густых тенях я не видела его лица, но чувствовала, что его слова отравлены той же горечью. — А жизнь — она длиннее одной майской ночи. Хоть всю её — будь она невыносимо долга или немногим переживёт будущий рассвет — я буду помнить, Ангэрэт… Любить мне тебя за это или ненавидеть?

— «Odi et amo»*… это придумано не нами. Это было до нас. Как странно… кажется, это чувство может принадлежать безраздельно, сокровенно мне одной, мне первой, и никто другой не имеет на него права… — Я рассмеялась, не испытывая и тени веселья; я почти заболевала тогда. — Как глупо… что за вздор я говорю. — Я подняла руку, коснулась лба, пытаясь постичь счастливую мысль, доискаться до сути. — Причина в моём отце? В службе ему? В его власти? В чём?

Джерард качнул головой, призраком проходя меж тонких силуэтов деревьев. Небо светлело от края, пепел мешался с сажей, на небе дотлевал свой костёр, что вскоре разгорится углями рассвета.

— Отец твой покупал моё оружие и воинское чутьё, но не верность. Её я не продаю за золото, и даже золото его осталось при нём. Я ничего не должен лорду Остину.

— Вот как… — Я нашла в себе способность удивиться и испытать обидное веселье: едва ли отец догадался узнать, чем поистине куплена преданность воина из-за моря. — Выходит, ты сам избираешь для себя господ? Чем же не угодил мой отец?

— Быть может, я и недолго прожил среди людей, но прожил так, чтоб научиться их понимать. Это не сложнее, чем узнать сид. Ангэрэт, в твоём отце сидит тьма, которую он сам в себе не видит… или страшится признать. Я остался в Таре ради тебя, не чтобы служить ему.

— Так или иначе, его гнев пал бы на наши головы, — продолжала я упрямо.

Он вздохнул, останавливаясь напротив. Окованное серебром небо и перекрещенные ветви над головой; Джерард казался мне фением времён королевы Мейв, фением, усыплённым чарами холмов и пробудившимся в наши дни, иль вовсе — князем из дивного народа.

— Я дважды выводил тебя из замка так, что этого никто не узнал, неужто не сумел бы повторить и в третий? Замки и стража не помеха тому, кто вырос под холмом. Мне не впервой путать погоню и спрямлять тропы, не один толстосум сулил награду за мою голову, однако ж она по-прежнему при мне. Нет, Ангэрэт, я не боюсь гнева твоего отца.

Я видела: он не лукавит и не бахвалится попусту. Делать нечего: раз уж решила идти напрямки, придётся досказать то, чего не хотела ни говорить, ни слышать.

— Ты любишь их?

— Любит ли муха паука, в чьи сети угодила? — зло расхохотался Джерард.

Я была уже давно не рада, что завела про них речь, но и отступить не могла. Не теперь, когда майское колдовство одарило заёмной смелостью, поманило образом счастья. Повинуясь порыву, я приблизилась к Джерарду, ищуще заглядывая в прищуренные глаза.

— Джерард… забери меня отсюда, из этой клетки, невмоготу… задыхаюсь. Отец едва обо мне помнит, а вспоминает лишь затем, чтобы помучить. Он мстит мне за смерть матери… Мачеха стала со мной ласкова, она задумвыет подлость, иначе и быть не может: я знаю её, у неё чёрное сердце, чёрное, как у сидхе… Одна Нимуэ любит меня, она рассказывала про настоящую кровь, и я встретила… Джерард, если ты думаешь, что мне нужна роскошь, слуги, что я не смогу без такой жизни… но ведь я не выбирала её, она была дана мне с рождения! А я всегда мечтала об иной. Это правда, что я ничего не умею, но я научусь, ведь есть же руки и есть желание, верно ведь? Давай уйдём сейчас, что нас держит? Пожалуйста… Пожалуйста, Джерард…

В ответ он обнял меня, хоть и совсем иначе, нежели недолгий срок назад.

— Не могу, Ангэрэт. Как бы я хотел этого, но не могу. Если отрекусь от них, рядом со мной тебе станет опасно всё равно как посреди вражеского войска. Они не простят предательства, и причинят вред не мне, тебе. Я для них всё равно что вещь, которую они всегда считали своей, потому они отомстят тебе, за то, что осмелилась забрать принадлежащее им. И тем преподадут мне урок. Ангэрэт, неужели ты думаешь, что за все годы я не пытался избавиться от их власти? Пытался, и не единожды. Но это ни к чему не привело, они лишь забавлялись, возвращая меня вновь и вновь. Возвращали едва ли не с того света, залечивали раны, утешали, как дитя, но сами смеялись при этом. Они вредили тем, кто становился мне дорог, кто имел несчастье хоть немного сблизиться со мною. Тогда я стал гнать всех от себя; вызвать ненависть не так уж сложно, даже если до неё была любовь… порой ещё и легче. Они научили меня бояться любви, чтоб не навлечь, помимо воли, проклятья. Но никто ещё не был мне так дорог. Потому… то, что произошло, не должно повториться.

Я слушала и отказывалась слышать. Джерард признал, что я дорога ему, что он — возможно ли поверить? — любит меня. Но как горько оказалось узнать это желанное откровение среди того другого, что он сказал! Чувство есть, но оно недостижимо, как звёзды, что так ясно светят на небе, но не дают ни холода, ни жара, как ни тяни руки.