Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

— Как тебе нравится моя работа? — спросила я, улыбаясь самыми краями губ, без тепла, одолжив эту улыбку у Блодвен.

— Искусно, — уклончиво ответил Джерард, отходя к окну, так, чтобы не застить мне света.

До меня донёсся тихий выдох Нимуэ — облегчения, не иначе.

— Но?.. — заёмная улыбка прикипела к губам.

В деликатности Джерарду не отказать. Полезное свойство для наёмника, жаль, что чаще — не со мной — он предпочитает провозглашать правду в лицо, не говорить, а именно провозглашать: так торжествующе-громко заявляет о себе правда среди проросшего лживым шепотком двора.

Мы всё-таки скрестились взглядами. Чувствуя в себе всё возрастающую злость, вызванную им, — хоть, спроси меня, в чём он виновен, не объяснила бы толком, — я вызывающе улыбалась, и улыбка эта, чужая, фальшивая, — я знала: жгла его, точно железо — сидхе.

— В ней нет души, — ровно произнёс Джерард, сжимая губы.

Нимуэ сидела тихо, как мышь под метлой.

— Пожалуй, душу свою я оставлю при себе, — усмехнулась я, втыкая иголку в шитьё и оборачивая вокруг нитью. Виток за витком, виток за витком… — Тем паче, никому кроме она и не нужна. — Я поднялась, оправляя невидимую складку на подоле. — Оставь нас. Я устала.

Джерард безупречно вежливо поклонился. Неслышно вышел, беззвучно затворил за собою дверь. Только ожёг на прощанье майской зеленью глаз.

Но я предпочла думать, что взгляд этот мне привиделся.

*Альба — древнее гэльское название Шотландии.

*Галан Май — так Бельтайн называли в Уэльсе. Праздновался валлийскими кельтами, как и их островными собратьями, 1 мая.

*Травник — старинный сборник с зарисовками растений, сопровождаемыми описанием их лечебных свойств.

*Пикси, дини ши — персонажи кельтской мифологии.

2

Я шла по смутно знакомому лесу среди дубов и клёнов, и шаги мои, как ни старалась, шумно тревожили шуршащий листвяной покров. Я тревожно озиралась, не обретя привычного присутствия Джерарда, и пустота за спиной, возле меня, холодила страхом. Казалось, на мне нет ни клочка одежды, и сотни недобрых взглядов касаются обнажённой, до боли чувствительной кожи.

Следующий шаг случился укороченным, словно споткнувшимся. Хоть и узнавала место, совершенно не знала дороги. Неужели настолько привыкла полагаться на спутника, что вовсе не примечала, куда иду, не сохранила в памяти пути?

И сердце едва не покинуло грудь, когда по щеке мазнуло холодно-влажным прикосновением. Но страх был напрасен: то лишь остроконечный ясеневый лист покинул ветвь и дотронулся до меня на излёте. По лицу одинокой слезою стекала капелька — верно, дождинка притаилась в прожилках листа. Я провела по щеке, стирая её… и заледенела, увидев изпачканные красным пальцы.

— Нет, нет… — Горло перехватило, и запертый крик метался внутри, прорываясь лишь беззвучным шёпотом. Я рванулась, точно выдираясь из земли, и кинулась бежать, даже не "куда глаза глядят", потому что глаза мои ничего не видели.

Я стала понемногу успокаиваться только когда услышала, что в гул крови влился звук бегущей воды, и повеяло свежей прохладой от невидимого ручья. Лес стал светлее и реже; всё больше прогалин, поросших папоротником и хвощом, облитых густым и мягким светом уходящего дня. Невдалеке что-то белело, и я пошла к этой белизне, потому как всё одно не знала пути.

По приближении оказалось, что то белело платье коленопреклонённой женщины. Лица её не было видно, сцепленные в замок пальцы прижаты ко лбу; женщина плакала или молилась, а вернее, то и другое вместе, потому как плечи её едва подрагивали, а шёпот был прерывист и перемежался вздохами.

Я приблизилась, подходя сбоку и стараясь быть заранее замеченной, чтоб не испугать незнакомку, тем паче, что сама едва лишь испытала страх и не желала причинить сходную неприятность другому. И хоть неловко было прерывать молитву, однако ж одиночество угнетало, и я рада была живому существу рядом со мною. Я сострадала незнакомке в её невзгоде, сама будучи в затруднительном положении, и рассудила так, что вместе нам окажется вдвое легче сладить с любыми бедами.

— О чём ты плачешь? — спросила я, как можно участливей.

Женщина замерла, оборвав молитву. Полурасплетённые золотые косы струились по узкой спине, концами свиваясь на земле в кольца.

Внезапное прозрение постигло меня, и сделалось так ясно, отчего знаком лес, чьими тропами меня провела лишь фантазия. Да ведь это Дейрдре плачет о покинутом сыне!

Женщина подняла голову, и я невольно отшатнулась в ответ на её движение. Я словно бы заглянула в озёрную гладь, и вода не вполне верно, но узнаваемо отразила мои черты.

Едва ли не связанная со мною узами родства женщина из-за моря могла нести в себе отпечаток моего облика. Да нет же, это моя мать! Та, что так любила меня и так мало была со мною. Та, что одарила дивным именем и жизнью и завещала отцовскую любовь.

— Матушка… по ком твоя печаль?

Увы, я не услышала её слов, лишь слёзы стекали по её щекам. Матушка обернулась голубиным крылом и полетела, подымаясь всё выше над землёй. Её белое сияние растворялось в золоте и лазури.

— Нет! Не покидай меня! — плача, просила я, но не было крыльев, чтобы достичь её.

— Дочка… доченька…

В отчаянье я рванулась вслед и поймала край белой одежды.

— Доченька… Ангэрэт, проснись!

Голос принадлежал Нимуэ. Видение таяло, как снег в ладонях, утекало сквозь пальцы. Я тихонько застонала. Сон, всего только сон… Мать мертва ровно столько лет, сколько я живу на свете. Но отчего даже и во сне мне отказано было насладиться близостью с родной душой? Для чего она явилась мне печальная, в слезах?

Сияние уменьшилось до свечи в руке Нимуэ, а держалась я за рукав её ночной сорочки, да так крепко, что едва не опрокинула старушку к себе на постель. Под взглядом обеспокоенной нянюшки, решившей, верно, что воспитаннице привиделся дурной сон — и я не стану разуверять её, чтоб не раскрывать тревожной и горькой сути сновидения, — я отпустила потрескивающую ткань.

Была ночь, и даже бессонный замок затих. Мы одни, не слышно ни звука. Образы сна понемногу отпускают, возвращая в мир явный.

— Для чего ты разбудила меня? — И тем лишила хотя бы и вымышленной беседы с матерью. — Что-то случилось? Что-то дурное? — Я едва ли была способна поверить в добрые вести.

— Ох, если бы знать, — закачала головой нянюшка. — Случиться-то не случилось, да как бы и впрямь чего не сталось от моего потворства…

— Ты прервала мой сон, чтобы играть в загадки, няня? Если так, я ложусь спать. — И пусть мой сон возвратится…

Нимуэ сокрушённо вздохнула, и, словно бы совершая тяжкое преступление, протянула свёрток.

— Что это?

— Одежда поплоше. — Видя моё замешательство, няня истолковала его по-своему: — Ненадёванная, уж ты не сомневайся. Неужто б я тебя, моя звёздочка, стала бы в кухаркины обноски рядить? Новенькая, чистенькая, только что простенькая. Ох, надевай скорей, пока я не одумалась!

Я принялась одеваться, по-прежнему ничего не понимая. Или то всё длится сон? Оцарапала палец о какую-то пряжку и со смятением уверилась — нет, явь!

— Скорей, скорей! — заполошно подгоняла Нимуэ.

Одежда эта и впрямь была проще той, к которой я привыкла, и не только по ткани и покрою, но и по тому, как она надевалась, но, сонная и сбитая с толку, я только больше путалась в рукавах. Нимуэ принялась мне помогать, я же тем временем кое-как оправила волосы.

— Ты объяснишь, наконец, для чего этот обман?

— Вспомни, чем особенна нынешняя ночь, и получишь ответ, — сказала няня.

— Бельтайн! — ахнула я.

— То-то же. Гляжу на то, как ты тоскуешь и чахнешь, и сердце старой няньки обливается слезами. Вот я и рассудила, что и впрямь не будет большой беды, если девочка моя потешится немного, ведь никто про то не узнает, а уж я-то не выдам ни единой живой душе…

— Нянюшка!.. — вскричала я, отчего мы обе переполошились, и засмеялась уже вполголоса, кинувшись обнимать добрую старушку.