Двое для трагедии - Анна Морион
Моя жизнь медленно тлела с тех пор, как с моих уст тогда, пять лет назад, таких далеких, сорвались слова: «Я не люблю тебя». С того дня моя жизнь угасла, как светильник, в котором сгорело масло, и началось долгое, ненавистное, мучительное существование.
С того проклятого дня, когда Грейсон едва не увез меня, я не видела его – к счастью, в монастыре он больше не появлялся.
Я жила здесь уже пять лет, но до сих пор не знала, где находилась моя тюрьма – это был католический женский монастырь, где никто, кроме меня, не говорил ни по-чешски, ни по-английски, а местного языка я никогда раньше не слышала. В монастыре со мной не разговаривали: мать-настоятельница только жестами показывала, что я должна сделать, и за пять лет одиночества я превратилась в тень, в механизм, в часть этой серой каменной массы, что была ненавистна мне.
По ночам, лежа в своей твердой узкой кровати, покрытой тонким одеялом, я смотрела в окно, вырубленное в моей келье. Я смотрела на темное небо и тихо напевала песни о любви, слыша лишь свой голос, а затем долго лежала без сна, прокручивая в голове как кино нашу жизнь с Седриком. Иногда, когда я не была слишком уставшей и разбитой, мне даже удавалось представлять, что было бы, не встреть я Грейсона: я благополучно вернулась бы в Чехию, доучилась в университете, и мы с Седриком уехали бы далеко-далеко, на край света. Но, засыпая в сладких грезах, я всегда просыпалась в серой тюрьме и впадала в отчаяние.
Я не знала, что все эти пять лет происходило с моими родителями, и боялась, что они умерли от горя, потеряв единственную дочь, которая не сказала им даже прощальных слов и оставила наедине с приближающейся безрадостной старостью. Но изменить это мне было неподвластно: я не могла сбежать, не могла написать им, потому что в этом краю не было почты и вообще никакого населения. Казалось, этот монастырь нашел самое укромное и скрытое место на планете Земля для того, чтобы изолировать меня от мира. Но главным было то, что, если бы я и смогла написать родителям, письмо тут же перехватили бы Морганы, из боязни того, что Седрик узнает о моем местоположении и найдет меня.
Сегодня медленно протекал очередной тягостный и безразличный мне день: все утро мы с сестрами молились перед большим каменным крестом, на котором распятый Христос был вытесан из простого дерева, уже потрескавшегося. Мы стояли на коленах на холодном каменном полу и шептали молитвы. Я, при постриге получившая новое имя – Элоиза, молилась не за спасение своей души, но о помощи Седрику и моим родителям. О чем еще мне оставалось молить? Далекое прошлое было лишь маленьким мерцающим огоньком, спрятанным в моей душе, но я бережно лелеяла этот огонек – он был единственной связью с прекрасными, теперь уже навсегда потерянными прошлым и будущим. Все последующее время после молитвы я помогала на кухне – пекла хлеб, грубый и твердый, который был основной нашей пищей вместе с водой и пустой кашей.
После тяжелых трудов и скудного ужина я вышла на каменный балкон. К счастью, мне не запрещали приходить сюда, иначе, я сошла бы с ума, оставаясь в моей маленькой темной келье, в которой после заката не было света даже от свечи – мне не давали свечей. Должно быть, по приказу леди Морган, в монастыре против меня был устроен бойкот и ограничение меня от самых простых человеческих потребностей. Моя физическая свобода ограничивалась этим маленьким балконом, с которого я вдыхала свежий воздух, но потом всегда возвращалась в тюрьму, где меня вновь окружал сырой воздух каменных стен.
– Элоиза! – вдруг услышала я за спиной голос матери-настоятельницы, и, когда я обернулась к ней, она подала мне знак уйти в свою келью.
Я удивилась приказу, но подчинилась: раньше меня никогда не заставляли покидать балкон. Поднявшись в свою келью, я бросилась к окну, чтобы успеть поймать взглядом уходящие краски заката.
– Здравствуй, Вайпер.
«Вайпер… Это зовут меня… Но ведь здесь никто не знает мое настоящее имя. Здесь я – Элоиза… Неужели это кто-то из моей прошлой жизни?» – пронеслось в моей голове.
Я не оборачивалась, захваченная в плен этими раздумьями: я уже настолько вжилась в роль Элоизы, что Вайпер стала для меня другим человеком.
– Нам нужно поговорить.
Голос. Знакомый мужской голос и мой родной чешский язык. Этот голос я слышала только раз в своей жизни: голос Маркуса – брата Седрика.
Но это не мог быть он.
– Господи, я сошла с ума! – воскликнула я в ужасе оттого, что слышала голос Маркуса там, где его не было и быть не могло: в монастыре, в моей келье.
– Нет, ты не сошла с ума. Обернись ко мне, не бойся.
Вновь этот голос! Но я боялась обернуться: я боялась, что, обернувшись, никого не увижу, и это станет подтверждением моего сумасшествия.
– Мы должны поговорить о Седрике. Вайпер, он умирает.
«Седрик умирает? Этого не может быть!» – Я оторопела. По моей коже пробежал холод.
Я резко обернулась: передо мной стоял Маркус Морган.
Глава 50
– Кто ты? – спросила я, не веря своим глазам: Маркус не мог быть здесь. Наверное, это был плод моего воображения, наверное, я все же сошла с ума.
– Не бойся, я все тот же Маркус.
Да, это был Маркус – такой же молодой и прекрасный, как пять лет назад. Ни одна морщинка не появилась на его белом лице. Время было не властно над ним. Одетый в белую футболку и серые джинсы, он был инородным телом в этом мрачном угрюмом монастыре.
– Что тебе нужно? Зачем ты здесь? – спросила я, леденея под его взглядом.
– Вайпер, Седрик умирает.
– Нет, он жив: ваши родители исцелили его от меня, – уверенно сказала я, повторив слова леди Морган, которые как раскаленное клеймо жгли мою память.
Я не верила ему, не верила уже ни во что.
– К сожалению, они ошиблись. Расставание и разлука с тобой не излечили моего брата от любви к тебе, а лишь привели его к самоотречению от жизни, – тихо сказал на это Маркус.
– Но он не может умереть. Он бессмертен, – твердо сказала я, совершенно не понимая, что он имел в виду под словом «умирал».
– После того, как родители заставили тебя позвонить ему, он исчез. Мы сходили с ума от горя и беспокойства о нем, ведь он был вне себя
