Милость крестной феи - Мария Заболотская
– Что это? Почему они здесь? – фея в растерянности озиралась, закрывая свой темный лик звездными руками: видно, тяжкий звериный дух и запахи скотного двора были ей не по нраву.
А голоса зверей и птиц становились всё громче, всё неразделимее: уже не понять было, вой это или рев, карканье или писк. Монотонный, оглушающий, он заставлял гордую фею склониться, зажать уши, пасть на колени. А Эли, словно ничего не слыша и не замечая, стояла, закрыв глаза и опустив руки; могло показаться, будто она внезапно уснула и теперь едва заметно покачивается в такт своим мирным сновидениям. Но вот ее губы шевельнулись – и голос зверей и птиц чуть дрогнул, меняясь, приспосабливаясь к несвойственному для него звучанию.
– Уходи, создание туманов и луны, – говорила Эли, а вместе с ней – птицы и звери. – Ты не чужая нам. Леса, реки и поля давно живут в мире с твоим народом, нам нечего делить. И до людей нам дела нет. Но это человеческое дитя умеет говорить с водой и с деревом, с птицей и со зверем. Дитя стало частью наших владений, и мы знаем, что ты желаешь ему смерти несправедливо и беззаконно. Мы не люди. Нас нельзя обмануть или подкупить, и твои покровители не смеют спорить с нашей общей волей. Уходи из старого сада и не возвращайся.
– Вот, значит, как? – вскинулась фея, враз поумерившая и свой гнев, и рост. – Ну что же, признаю – убивать девчонку я права не имею, хотя в обычных случаях хватает одного только моего желания. Но раз уж за нее заступается лес…
Тут возмущенно заквакали жабы, да и птицы, считавшие своей вотчиной поля, возмущенно захлопали крыльями, так что фея поспешно прибавила:
– Ох, ладно: и болота, и поля, и все здешние помойки…
Тут дружно встопорщились коты, ощерили зубы крысы, многие из которых отличались воистину исполинскими размерами, и фее ничего не оставалось, как принести извинения и пообещать, что впредь она будет относиться с уважением к соседним владениям.
– Но как бы то ни было, – заметила она, с некоторым усилием вернув себе прежнюю высокомерную манеру говорить, – моя милость все еще в силе. Уж на нее-то я имею право! Не думайте, что спасли вашу драгоценную сопливую девчонку, – жить ей все равно недолго. Я уйду, так и быть, и она никогда больше меня не увидит. Но и счастья не обретет! Для вас она, возможно, и особенная, да только в человеческом мире ей этот дар ничего не даст. Слишком проста она для той любви, которую я ей ниспослала. Для нее был заготовлен лучший из моих подарков – ну что ж, она еще заплачет над его осколками!..
И с этими словами она бросила на землю что-то сверкающее, разбившееся с долгим тонким звоном – так звучит далекий перезвон колоколов туманного королевства, доносящийся иной раз до ушей смертных и оставляющий после себя долгую неясную печаль. А когда он затих и Эли открыла глаза, на истоптанной поляне не было ни единой живой души, да и сама фея – создание, безусловно, бездушное – растаяла без следа. Ночь, волшебным образом вместив в себя бесконечно много событий, разговоров и мыслей, отслужила свое и сменялась предрассветными сумерками.
Удивительное и страшное приключение могло показаться дурным сном, но на том самом месте, где стояла разгневанная фея, в грязи что-то ярко сверкало и переливалось всеми цветами радуги.
Эли, хорошо помнившая все, что здесь происходило и говорилось – хоть ей казалось, будто она была всего лишь безмолвным зрителем, окаменевшим от какого-то заклятия, – склонилась, чтобы посмотреть, чем же собиралась одарить ее фея.
Она долго вертела в руках странные острые осколки, прикладывая их друг к другу и так и этак, а затем с недоумением воскликнула:
– Да это же стеклянные туфли! И они должны были принести мне счастье? Несусветная чушь! Воистину, устройство ума фей непостижимо ровно настолько, насколько и вздорно!..
Однако будем честны: могущество самой слабой в мире феи несравнимо с возможностями простого смертного, даже пользующегося искренней благосклонностью лесных жителей. Оттого победа Эли не могла считаться таковой в полной мере, а дама туманов, хоть и была уязвлена сверх меры произошедшим, проиграла не так уж много: хитроумное проклятие ничуть не потеряло в своей силе. Иными словами, ночь эта ничего не изменила, не считая того, что Эли теперь знала куда больше о своей судьбе, а точнее говоря – о полной своей обреченности.
Некоторое время девушка стояла, глядя на пригоршню осколков, и на лице ее отражались попеременно то тоска, то страх, то глубокое сожаление – должно быть, за всю свою прежнюю веселую и мирную жизнь ей еще не приходилось раздумывать над столь тягостным решением. Получив ответы на свои вопросы, Эли не получила избавления, но сейчас более всего она волновалась не о себе, а о своих родителях.
– Что я им скажу? – шептала она едва слышно. – Если правду, то матушка будет винить себя сильнее прежнего, а когда я… когда проклятие сведет меня в могилу, то… Ох, нельзя ей знать, какую цену запросила фея! Сколько черной хитрости в ее советах – кто бы ни пожертвовал своей жизнью ради счастья другого, все равно последний обречен на несчастье. Как я горевала бы до последнего дня, зная, что погубила матушку, так и матушка будет мучиться, сознавая, что могла оплатить своей жизнью мое спасение. Придется мне солгать… Да что толку, если родителям все равно придется смотреть безо всякой надежды на то, как колдовство цедит из меня жизнь по капле? Лучше уж неизвестность, чем такое предопределение!
Возможно, в ясном состоянии ума Эли рассуждала бы по-иному, но теперь ею владел только страх: после всего пережитого ночью она боялась посмотреть в глаза своих безутешных родителей. Ее доброе сердце разрывалось от боли при мысли, что им придется страдать – и причиной этих страданий станет она сама. Вконец потеряв голову от этих горьких мыслей, она сделала шаг, затем другой – и побежала в лес, не обращая внимания на хлещущие ее по лицу ветки и колючие побеги ежевики, до крови царапавшие ее ноги. Осколки хрустальных туфелек выпали из ее рук, и только самый большой, с острой зазубриной, впился глубоко в ладонь. Эли не сразу заметила кровь, боли она и вовсе не чувствовала, но горячие темные капли забрызгали ее платье, и она замедлила бег, чтобы разглядеть рану, а затем и вовсе остановилась.
Осколок она отчего-то не выбросила, а положила в карман: смутное желание разгадать замысел феи все еще тревожило ее душу.
Лес, который она иной раз считала более своим домом, чем поместье, был тих и спокоен в лучах летнего рассвета. Казалось, ничего плохого не может случиться здесь, в тени старых деревьев. «Я поразмыслю как следует над всем, – сказала себе Эли, переводя дух, – а затем вернусь». Воспоминания о доме и ждущих ее там родителях ослабляли ее, мешали дышать, а мысли спрятаться за стеной деревьев от всего страшного и тягостного, напротив, успокаивали. В глубине души Эли понимала, что нельзя сбежать от проклятия, которое несешь в собственном сердце, но здесь и сейчас что-то властно приказывало ей уходить все глубже в лесную чащу, не оглядываясь и не сомневаясь.
Шаг за шагом она удалялась от своего дома, сама не зная, куда и зачем идет. Но напрасно она ожидала спасения от леса, привычно считая его убежищем: болезнь, на время отступившая, возвращалась, куда более грозная и безжалостная, чем раньше. Лицо Эли горело вовсе не от первых солнечных лучей, а от лихорадки, и вскоре она потеряла счет времени, шагам и каплям крови, сочившимся из глубокого пореза на ладони.
Звери и птицы – притихшие, испуганные – следовали за ней в отдалении, не понимая, что случилось с их веселой быстроногой подругой и отчего она так переменилась. Лес и его обитатели чистосердечно желали помочь Эли, но не могли – воля проклятия была куда мощнее.
Силы покинули девушку, когда она вышла на прогалину, заросшую высокой
