Дневники фаворитки - Татьяна Геннадьевна Абалова
— Не ной. Свобода рядом.
— Так, может, зря бежим? — фрейлина пыхтела точно боевой конь, несущийся на врага. Правда, это единственное сравнение, что подходило и грациозному животному, и грузной женщине: ее тяжелый, через силу, шаг поразил бы даже умирающую клячу. — Бегущий всегда виноват.
— Запоздало опомнилась, — произнесла королева, первой достигнув вершины лестницы. Донна распахнула дверь с хорошо смазанными петлями и застыла.
— Что? Что там? — Ульрисия прибавила шаг, но едва не оступилась. Ее терзали нехорошие предчувствия: уж больно прямой сделалась спина королевы.
Донна не ответила. Шагнула вперед с обреченностью висельника.
В просторном помещении, в самом его центре, освещенный тысячами огней, на одиноком кресле сидел Таллен Третий.
— Ва-ва-ваше Величество, — неловко присела Первая фрейлина, но король не посмотрел в ее сторону. Все его внимание было отдано замершей ледяной статуей супруге.
— Ровно столько же бежала по подземелью Милена, пытаясь спастись от Волны. Слабая после тяжелых родов, в лихорадке, истекающая кровью.
Глава 25. Суд
Король хлопнул в ладони, и помещение начало заполняться. Внесли несколько кресел, поставив их по левую и правую руку от Таллена, затем стулья, разместив их веером за его спиной.
Донну заставили отступить, бухнув перед ней тяжелую скамью. Грубую, крестьянскую, еще не отполированную задами. Королева отказалась садиться, но, когда в зал вошел Дрейг — бледный, с расстегнутым воротом, к которому постоянно тянул руки, будто задыхался, ее ноги подкосились.
Улься придержала за локоть, помогла Донне опуститься на скамью. Сама села рядом, служа, скорее, подпоркой, чем советницей. Кто поможет бедной королеве, когда даже сын прячет от нее глаза?
Что происходило далее, казалось Донне страшным сном. По стуку королевского посоха в помещение входили люди. Один за другим. Останавливались перед королем и начинали говорить. Кто цедил слова, едва скрывая злобу, кто говорил еле слышным голосом, поскольку трудно вспоминать тот ужас, который происходил с несчастными по воле Гванера и его сестры, а кто-то до сих пор боялся и не верил, что вершится правосудие.
Истощенная старушка, в которой трудно было признать некогда пышущую здоровьем повитуху Санару, не скрывала ничего, хотя тема была настолько интимной, что лицо Дрейга пошло пятнами. Теперь он знал, что Донне пришлось пережить, и как убили ее любовь к Таллену, но как же сильно королева надеялась, что он не поверит, что чужой ей. Ведь свершился обряд «Купели», и тысячи глаз в просторном храме видели, как она сияла, признав обе крови родными. И пусть попробуют доказать обратное: Гванера нет, того колдуна, что забрал жизнь какой-то невинной девушки в обмен на желание, пусть и неправедное, тоже. Некому рассказать, некому предъявить свидетельство обмана.
Донна с болью смотрела на Дрейга, мечтала, чтобы тот поднял глаза и увидел всю глубину ее любви, но нет. Он лишь раз выплыл из оцепенения, и то взглянул не на мать, а на того, кто вызвал у собравшихся в зале людей вдох удивления. Она тоже перевела взгляд на дверь и страшно вскрикнула: в помещение входил оживший лорд Фурдик. Старый, трясущийся то ли от немощи, то ли от страха доктор.
Донна потеряла сознание, а потому не слышала, что он рассказывал, иначе поняла бы, как мало этот свидетель знает.
Придя в себя, ощущая жар в щеках, по которым вволю нахлестала Ульрисия, произнесла:
— Я ни в чем не виновата. Это все Гванер! Брат нашел колдуна, он же заговорил черную жемчужину. Они с колдуном, а не я, принесли в жертву девственницу, — Донна перевела взгляд на принца. Мальчишка тоже смотрел на нее во все глаза, не желая верить тому, что происходит. Однако слова матери рушили его мир. Отец никогда не уделял ему столько времени, сколько им занималась Донна, а теперь выходило, что вместо нее рядом с ним жило само Зло.
Почувствовав, что происходит в душе сына, Донна взмолилась:
— Дрейг, я твоя единственная мать, я! Пусть не течет в тебе моя кровь, роднее нас никого нет!
Улься толкала в плечо, пытаясь остановить неуправляемый поток слов, но Донна не слышала, торопилась откреститься от брата и призвать к разуму сына: ведь она всегда была любящей матерью, он того отрицать не может!
— Так вот почему я нащупал жемчужину в отвалившейся пуповине младенчика! — воскликнул взволнованный открытием доктор. — Да, господа, она была черной! Но как же хотелось бы узнать подробности: о свойствах, что даровала Его Высочеству эта жемчужина! Вдруг он стал колдуном? А может, с годами проявились некие неприятные черты характера?
Дрейг соскочил с места — пылкий нрав не дал усидеть, но Таллен успокоил сына одним взглядом.
— Зачем вы говорите гадости, доктор Фурдик! — Улься тоже не выдержала, поднялась, сжала кулаки, готовая кинуться на злопыхателя. Не она ли выхаживала младенчика, когда он болел? Не ее ли усилиями Донна и Дрейг сделались роднее родных? — Не было ничего страшного в той жемчужине! Не было!
— А девственницу за что погубили? — не унимался доктор — его дряблая кожа на шее мелко тряслась. — То не зло ли?
— Сам знаешь, любой селлар требует отдать часы, а то и годы жизни! Кто из колдунов пойдет на смерть, коль потребуется выполнить столь сложное желание, как подмена крови?
— Ну да, ну да, вот и нашли дурочку.
— Не знаю, как в Дамарии, у нас в Велирии многие бедные семьи лишний рот с радостью отдадут, лишь бы самим выжить. Да и что с чахоточной девственницы возьмешь? Не Гванер, так сама через полгода загнулась бы, а так пользу принесла…
— Кому? — голос Дрейга был тих, но лучше бы он кричал. — Кому ее смерть принесла пользу?
— Дамарии и принесла! Так и жили бы твои родители бездетный парой, а тут на тебе — наследник. И ни у кого не возникало сомнений, пока рот не открыл этот лжец!
— Я лжец?! — Фурдик аж взвился. Сухонькая ножка, обтянутая узкой штаниной, заплясала, задергалась — принялась отстукивать дробь. — Да я жизнь свою берег! Как нашел в пуповине черную жемчужину, так сразу и понял — бежать надо! Здесь колдовством страшным смердит!
— Леди Ульрисия, — перебил спор Его Величество, — расскажите нам, что нес в себе черный селлар?
Первая фрейлина, поняв, что еще
