Наталья Калинина - Прошлые страсти

— Очнись!

— Чтоб всегда спать обнявшись. Дышать только друг другом. Чтоб…

— Ты замолчишь или нет?

На пороге стоит никем не замеченная Лариса. У нее широко раскрыты глаза и пылают щеки.

— Чтоб никаких компромиссов. Чтоб торжествовал максимализм. Чтоб плоть и дух были едины…

Катя вскакивает, пытается зажать Анастасии рот, но та с силой ее отталкивает.

— Чтобы не бояться быть слишком поглощенными друг другом. Чтоб ни на кого и ни на что не оглядываться. Чтобы сто, нет, двести раз на день желать сказать друг другу: я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю…

Она натыкается на Ларису, вздрагивает, открывает глаза.

— Настенька, ты балдеешь?

— Балдею. А что, завидно?

— Завидно. Меня вот никакая балда не берет. Чего я только не перепробовала!

— И что ты пробовала?

— Ты только не ругайся. И колеса глотала, и курила, и…

— Что ты мелешь?!

— Я же предупредила тебя — не ругайся. Мне ведь тоже хочется счастье испытать.

— Но ведь это не бывает по заказу. Это не может быть искусственно. Это…

— Дар богов, да? Но боги нынче прижимистые на подарки. Это ты у нас избранница.

— Скорей подопытный кролик, — устало говорит Анастасия. — Выдержит — выживет, нет — выкинут на помойку и возьмут другого.

— Не надо, мамочка. Я так боюсь твоего цинизма. Ты только что…

— Я тут распустилась с вами: ем, сплю, бездельничаю, рассуждаю о высоких материях. Пора за работу садиться.

— Настек, я бы на его месте выпорола тебя хорошенько по мягкому месту. Он сам не знает, что теряет. — Катя в восхищении смотрит на нее.

— Хватит причитать. Он все знает. В наш век все это никому не нужно. Зачем обременять себя любовью, когда можно наглотаться колес, накуриться травки. Словом, балды напустить. По крайней мере, ни к чему не обязывает.

— Мама, ты не так меня поняла.

— Я тебя прекрасно поняла. Я себя не могу понять.

— Я люблю тебя, мама. Очень люблю.

— Ну, ну, не будем раскисать. — Анастасия чмокает мимоходом Ларису в щеку, подходит к палке, пытается сделать какие-то па. — Я похожа на Айседору Дункан? Наверное, танцевать на сцене — это прекрасно. Отдавать всю душу, тело музыке.

— Отдавать себя — самое естественное состояние женщины, — говорит Катя.

— Возможно. Только отдавая, всегда хочешь чего-то взамен.

Появляется Малаша. Она качается, словно пьяная. Все замолкают и смотрят на нее.

— Сашка утонул. Пьяный в дрезину был. С лодки свалился и… — Она матерится. — Ольга взбесилась — волосы на себе рвет, детей ремнем отлупила. Настя, хоть ты с ней поговори, что ли. Скажи ей, ненормальной…

— А вы что ей сказали? — Катя с любопытством смотрит на Малашу.

— Не я — дед сказал. «Слава Богу» — сказал. Оно же на самом деле слава Богу. У деда вырвалось.

— Бедная Оля. — Анастасия подходит к Малаше, обнимает, прижимается к ней всем телом.

— Сходи, сходи к ней. Хоть ты ее вразуми. Она на лодке сидит, а жена по берегу ходит. Сраму-то, сраму!

— Это все глупости и предрассудки, тетя Малаша.

Анастасия уходит, на ходу заплетая волосы в косу.

— Что же теперь будет, а? Черти понесли его на этот перемет. А тут баржа прошла, волны…

Катя забирается с ногами на кровать.

— Ужас какой, — шепчет она. — Его вытащили?

— Какой там… Это возле школы, а там такое течение. Водолаза из города вызвали. Да толку-то? Уж три часа прошло, как он нырнул.

Лариса подходит к Малаше и гладит ее по плечу.

— Ничего, ничего, девочка, все переживем. Не такое переживали — живы остались. Помню, дед меня с двумя малыми детьми бросил, к другой уходил — и то выжили. Покобелил, гад проклятый, а после к семье потянуло, к детям. А тут и дети-то не Сашкины. Детям оно еще лучше — они духу его не выносили.

— Тетя Малаша, а это больно — утонуть?

— По пьянке оно ничего не больно. Небось, протрезвел бедолага, когда водицы нахлебался. Черти понесли его с этим переметом. — Она вздыхает. — Ну вот, снесут нашего Сашку на погост — и сразу две вдовы. Ах ты, дурачина, дурачина… И ребеночку своему горя наделал — какой-никакой, а все-таки отец был. Хорошо, если тебя сразу вытащат, а то раки пожрут, протухнешь, как дохлая рыбина. Эх, Сашка, Сашка…

И снова все те же ранние сумерки, когда небо начинает приобретать оттенок зеленого яблока, но еще видно без электрического света.

Анастасия в мансарде. Она босая, в длинной юбке. Раскладывает на полу пасьянс. Во всех ее движениях что-то колдовское и в то же время кокетливое. Она совершает ритуал в честь мужчины.

— Разумеется, было бы нелепо, если бы конец оказался счастливым. В самом этом понятии — «конец» заключается что-то неумолимое, неизбежное, ломка привычного, устоявшегося. И какая-то завершенность. Прекрасное только тогда прекрасно, когда оно не завершено, не изжило себя. Заумно, но истинно. И жестоко… Совсем недавно я ничего подобного знать не знала. Совсем недавно я была такой счастливой. Глупо, по-телячьи, но… Нет, то было не счастье, а ожидание. Сейчас я уже ничего не жду.

В дом входит человек. Интеллигентное, даже одухотворенное лицо, а повадки бомжа, и одет странно.

Человек подходит к столу, на котором осталась еда, пьет прямо из банки молоко, чем-то заедает. Он слышит над собой шаги, на какое-то мгновение перестает жевать. Его лицо проясняется, даже появляется некое подобие улыбки. Он садится на стул, который под ним громко скрипит.

— Кто там? Кто?.. Отзовитесь же!

Анастасия сбегает вниз.

— Ну я, кто же еще? Не ждала?

Мужчина ест нарочито жадно.

— Вообще-то я никого не ждала…

— Тогда здравствуй, женщина, когда-то мной любимая.

— Но тебе я на самом деле рада, Альберт.

— Допустим. И как выразится эта твоя радость? Вернее — в чем?

— Ты стал материалистом.

— Я всегда им был. Правда, когда-то я очень умело подыгрывал одной симпатичной идеалисточке.

— Бог с тобой, пусть будет так. А я свою радость радостью и выражу. Тоже своего рода материя.

— Уцененная. Специально для интеллигенции. Модные новинки ей не по карману.

— Удалось найти убежище? Или нынешние космические лучи проникают сквозь любую изоляцию? — не без иронии спрашивает Анастасия.

— Я люблю спать под открытым небом. Это самая надежная изоляция.

— Ты прав, как всегда. Особенно если учесть тот факт, что источник излучения находится в нас самих.

— Хорошо я когда-то над тобой потрудился. Помнишь?

— Помню.

— Ну и что скажешь?

— Скажу, что благодарна за науку, к которой оказалась весьма способной. Так благодарна, что руки чешутся врезать в челюсть.