Наталья Калинина - Прошлые страсти

— Вот, девчата, деда на огород отправила, а сама к вам. Ольгу… А, да ну ее в самом деле. Всю ночь из-за этой Ольги не спала.

— Не наладилось у Оли с Сашей? — спрашивает Анастасия. Она слегка подыгрывает Малаше — даже говор у нее изменился.

— Какой там наладилось! Все одно и то же: сегодня сходятся, завтра расходятся. А тут к этому козлу жена приехала. Так он велел Ольге, чтоб ни ногой к нему на усадьбу, покуда та краля здесь. А моя дура в подушку воет, капли сердечные пьет.

— Этого вашего Сашеньку давно пора метлой под задницу, — заявляет Анастасия.

— Бедняжка. А я ее понимаю. — Катя сладко зевает и берет с тарелки пышку.

— Ну, был бы еще мужик как мужик. А то получку с дружками-приятелями пропьет, а наша дура после его кормит-поит на свои кровные. А то еще и бутылку другой раз поставит. Лучше бы детям чего купила.

— Никакая она не дура. Она добрая, — возражает Катя.

— Лучше бы к своим детям добрая была, чем к дядькам чужим.

— Она же молодая еще. Ей любовь нужна, ласка. Как вы не понимаете этого, Меланья Кузьминична. Не в монашки же ей с таких лет записаться?

— И все равно нужно уметь держать себя в руках. Пускай больно. Зато потом… Потом все безразлично становится, — говорит Анастасия.

— Да какой Сашка мужчина? Ольге много ли надо? Он ей палку кинул, а она растаяла.

— А вы говорите — не мужчина, — оживляется Катя.

— Какой же он мужчина? Хата у него на бок завалилась, бурьяну во дворе по пояс. Мой дед дом и сад в порядке содержит. Кушайте, девчата, пышки. Молодцы какие, что приехали, — теперь хоть есть с кем душу отвести. А то дед все молчком да с табачком.

— Михаил Степанович за Олю переживает?

— А кто нынче не переживает? Твоя мать, небось, извелась вся, когда ты прошлым летом взяла да и сбежала из дома с чужим мужиком. Да ты у нас умница — собой владеешь, знаешь, что тебе лучше. А Ольга наша глупая. Ой же и глупая!

Внезапно в окно вскакивает Лариса, хватает с тарелки пышку, становится к своей палке. Она жует пышку, машет ногами и одновременно говорит:

— Настенька у нас очень умная. Вы даже представить себе не можете какая! Я просто в восторге от ее ума, таланта, красоты. На ее хрупких женских плечах покоится прелестная ледяная головка.

— Заткнись белым шарфом, — подает голос Катя.

— Настенька непременно напишет грандиозный роман о великой, но, увы, в силу многих, от нее, разумеется, независящих причин, несостоявшейся любви, который наверняка потянет на Нобеля. Его главная героиня будет воплощением мечты, недоступной для обыкновенных смертных, как вершина духовных Гималаев. А он — жалкий земляной червь… Это будет ультрасовременное произведение, звонкая пощечина нашему хилому, пораженному СПИДом веку.

— Ребенок совсем отощал в этой вашей Москве, — говорит Малаша, обнимая Ларису за плечи. — Может, вареников с вишнями налепить? Или лучше пирожков испечь?

— Настенька, родненькая, отведи мне там хоть какую-нибудь завалящую роль. Я так люблю околачиваться в тени великих предков.

— Ты будешь выносить горшки за Тото Кутуньо, — торжественно изрекает Катя. — Настек, возьми сигарету. Помогает лучше всякого тазепама.

Анастасия закуривает. Кашляет. Ее волнение выдают лишь слегка подрагивающие пальцы.

— Обязательно напишу, — говорит она. — Только ты, Лорка, ошибаешься: это будет ультрастаромодное произведение.

— Настоящая любовь всегда старомодна, — подхватывает Катя. — Как бархат и жемчуга. Напиши. Обязательно напиши про то, что современные мужчины мечтают о сильной, чистой, верной женщине, но встретив такую, прячутся почему-то в кусты.

Малаша подходит к Анастасии и жалостливо гладит ее по спине.

— Да он твоего мизинца не стоит — и не жалей нисколько. В хозяйстве от него никакого проку: гвоздя и того вбить не умеет. Небось, и чего другого не больно разживешься. У Сашки хоть по этой части все как надо.

— А как надо, Меланья Кузьминична? — заводится Катя.

— Будто сама не знаешь.

— Ей-богу, не знаю.

— Правда, дед говорит, оно бывает, что с виду незаметно. С виду оно кажется так себе, зато силу потайную имеет.

— Ха-ха, как интересно! — Катя даже подпрыгивает на стуле. — А что еще ваш дед говорит?

Анастасия вдруг резко встает.

— Пойду искупаюсь.

— И я с тобой.

Катя тоже встает.

— Я на другой берег поплыву.

— Может, лодку возьмем. А, Настек?

— Нет. Я вплавь хочу.

Она уходит, хлопнув дверью.

— А муж ни о чем не догадывается? — Малаша вдруг вспоминает про Ларису, тихонько ахает и закрывает рот кончиком платка. — Ну и дура же я старая. При ребенке.

— Не знаю, Меланья Кузьминична. Так что еще говорит ваш дед?

— Да ну его в болото. Ему б только языком болтать. У самого это дело давно не петрит. Так не догадывается муж-то?

— Папочка ни за что не скажет, если даже и догадается. Он так боится, что мама его бросит, — отвечает за Катю Лариса.

— Они как, встречаются между собой? — спрашивает Малаша уже у Ларисы.

Катя отходит к окну. Нечаянно опрокидывает банку с розами. Они завяли, потому что в них забыли налить воды.

— Последнее время наша Настенька ведет монашеский образ жизни.

— А ты за ней следишь, да? — внезапно вспыхивает Катя. — Своей жизни нет, что ли?

— Она сама афиширует это. Говорит, что переживает сейчас период сладостного девичества.

Лариса делает пируэт и поворачивается спиной к Кате. Катя вдруг хватает с пола розы и изо всей силы ударяет ими по заднице Ларисе.

— А ты, небось, мать ревнуешь, — говорит Малаша. — И правильно делаешь. Мой внук сказал вчера: или я или этот Саша-алкаша. Когда Ольга у Сашки ночует, он такой нервный делается, на нас с дедом кричит, ногами топает.

Лариса вдруг поворачивается, стремительно приседает и хватает Катю за ноги. Обе с грохотом падают на пол.

Малаша комментирует:

— Бедный ребенок. Тоже переживает. Так уж устроено в этой жизни — мы за детей душой болеем, дети за нас. Нет, чтоб каждый сам за себя отвечал… — Она разговаривает сама с собой, убирая со стола посуду. — Одиноким, безродным всяким хорошо — никто с них ответа не потребует. А за что, спрашивается, отвечать? За любовь?..

Малаша уходит. Лариса, швырнув напоследок в Катю подушкой, выпрыгивает в окно и убегает в сад. Катя садится на стул и шумно переводит дух. Стул качается под ней, жалобно скрипит.

— Одиноким хорошо… Да, очень хорошо. Люби себе на здоровье. Или не люби…

Она встает, ходит из угла в угол, потом вдруг разувается возле лестницы в мансарду и тихо крадется по ступенькам. Оказавшись наверху, становится на колени и погружает лицо в букет гладиолусов.