Чарльз Дэвис - Большой секс в маленьком городе
— По-моему, вы слишком уж строго к себе относитесь, — участливо сказал я. — Я вас ценю. Я вас очень сильно ценю.
— Вы просто так говорите, — обидчиво буркнул он.
— Нет, честно. Правда, ценю.
— Вы только так говорите, потому что если не скажете, то мои люди разделают вас и по-английски, и по-американски. Никто здесь честно со мной не говорит. Кругом одни холуи и подхалимы. Никто не скажет мне в лицо, что думает на самом деле. Во всяком случае, сначала.
— Можете рассчитывать на меня, — сказал я слабым голосом.
— На вас? — презрительно бросил он. — Это вы-то скажете, что думаете? Что ненавидите меня? Что я подлый и порочный диктатор? Что от моего морального разложения уже ангелам тошно? Скажете, что ждете не дождетесь, пока меня свергнут? Что хотите видеть, как я качаюсь на виселице?
— Ну, только если вы уверены, что вам хочется это слышать, — пролепетал я.
— Ха!
От этого «ха» у меня чуть не случился сердечный приступ, оно прозвучало почти как выстрел.
— Ха? — шепотом повторил я.
— Да, ха. Все вы одинаковы. Никто не говорит со мной начистоту. Я так одинок. Никто не знает, как я одинок. Никто не знает, что такое быть Пожизненным Президентом. Никто не знает, что мне приходится выносить. Никто! Никто!
Он стал тереть глаза, но наполнявшая камеру обонятельная катастрофа вскоре положила этому конец. Мой запах даже мне самому стал казаться слишком уж крепким в отдалении от моих благоуханных денежных пачек.
— А вам, кстати, блюз не нравится? — спросил я, искренне заинтересованный.
Его слезы тут же высохли, и он уставился на меня с явным подозрением.
— БЛЮС? — резко спросил он. — Какой такой БЛЮС? Какой-нибудь Бестолковый Либеральный Юношеский Союз? Не люблю я аббревиатуры. И союзы. Где он заседает, кто им руководит? Я их всех по-английски отделаю. Как вы считаете, они все в эту камеру поместятся?
— Нет, я имел в виду музыку. Блюз. Никто не знает, как мне тяжело, ну и прочее.
— Музыка? Ха! — Мне очень хотелось, чтобы он перестал это говорить. — У меня нет времени на музыку. Я несу на себе государственное бремя. А оно очень тяжелое. Моя жена… моя жена… — застонал он, и его плечи обвисли. Мадам ПП явно набрала еще несколько лишних фунтов с тех пор, как я ее видел, по крайней мере в своих запросах, если не в толщине. — Только она говорит со мной начистоту. Она все время говорит: «Сейчас я тебе скажу пару ласковых». И говорит. Она постоянно говорит мне пару ласковых. Просто постоянно.
— Ну, надо быть благодарным за приятные мелочи, — сказал я, но он как будто не услышал.
— Она никогда не останавливается. И говорит очень громко. Такая громкая женщина, вы не представляете. И мне за это приходится платить. За честную и откровенную жену, которая говорит пару ласковых… как будто стреляет.
— Стреляет, вы говорите?
— Ну да, стреляет, — подтвердил он, потом мгновение колебался, но посмотрел на меня и хитро добавил: — Прямо-таки расстреливает.
По крайней мере, тетя Долорес была бы довольна. Ничто ее не радует так, как хорошие похороны, и мне всегда казалось, что мои будут ей особенно приятны.
— Никто не знает, как я много работаю, чтобы обеспечить моей жене тот образ жизни, к которому она хочет привыкнуть. Ее пара ласковых обходится очень дорого. Я днем и ночью ломаю голову, как бы мне вывернуться.
— Конечно, это очень трудно, — сказал я, торопясь его успокоить. Учитывая мои своеобразные обстоятельства, мне совсем не хотелось говорить о том, как что-то ломают и выворачивают. — Наверняка это для вас очень тяжело.
— Что? Что вы сказали?
— Я сказал, наверняка это для вас очень тяжело. И жена… и все остальное.
— Что вы об этом знаете?! — рявкнул он, разглядывая меня со все возрастающим недоверием.
— Ничего. Совсем ничего. Я просто… вы же сами сказали… Я хочу сказать, ваш президентский пост. Наверняка это… очень сложное дело. Я вам правда сочувствую. Правда-правда.
— Правда? — Для ПП это явно было что-то новое. — Серьезно?
— Так серьезно, что вы даже представить себе не можете, — убежденно сказал я.
— Тогда вы понимаете, почему мне приходится изучать эти вопросы в моей «методичке»? Исследовательский практикум. Знаете, это все очень секретные документы. Совершенно необходимые для моих исследований. И очень дорогие. Очень дорогие, очень необходимые и очень секретные. Не для чужих глаз. Не для журналистов, например… если сказать первое, что приходит в голову… Вы же понимаете, да?
— Конечно, понимаю, — сказал я. Если это приходит ему в голову, а не мне, то пусть говорит что угодно. — Я с радостью верну вам любые необходимые для ваших занятий документы, которые я мог невольно, совершенно случайно и непредумышленно забрать. И еще позвольте мне выразить глубокое сожаление этим происшествием с собаками, но это был чистый несчастный случай. Не может быть и речи, что кто-то против вас злоумышлял. Я вас уверяю, мне бы и в голову не пришло препятствовать вашему проезду.
Сначала он как будто был озадачен, словно бремя коррупционных исследований и подкаблучного существования ослабило его память, но потом его лицо просияло.
— А, вы об этом! Даже не берите в голову. Все кончилось очень хорошо. Дипломаты очень смущены и выражают готовность посодействовать нам в нескольких проектиках, если только в прессу не просочатся сведения об их собаках. Мне кажется, это может плохо сказаться на их карьере. Знаете, жуткая вещь — эта пресса.
— Не сомневаюсь, — сказал я, а душа у меня ушла в пятки. Говорить о прессе было ничуть не приятнее, чем о выворачивании и ломке.
— Во всяком случае, у меня-то с прессой все в порядке, — добавил он, как будто уступая по какому-то ключевому вопросу дискуссии.
— Я вам верю, — поспешно сказал я. — Демонстрации не требуется.
— Демонстрации? Кто это еще устраивает демонстрации? Опять этот БЛЮС? Я им устрою. Они у меня попляшут и по-английски, и по-американски! Разделаю, как бифштекс, а потом поджарю, как гамбургер. Не люблю я демонстрантов. Возмутительные типы.
— Никто не устраивает демонстраций. Во всяком случае, здесь. Во всяком случае, я. Мы вообще-то говорили о прессе.
— Ах, о прессе! Да, у меня-то с прессой все в порядке. Она понимает свой долг. Но вот эти иностранные журналисты… Суют нос куда не надо, пишут всякие гадости о кристально чистых людях, которые не желают, чтобы о них писали гадости. Знаете, никакой личной жизни.
— О, это ужасные люди! — выдохнул я, чуть не в истерике от радости. — Спасибо. Спасибо вам огромное.
Я дернулся вперед, целясь поцелуем в его ботинки, но он поспешно отскочил.
