Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета

Гансъ клялся и божился, что ему и въ мысль не приходило мѣшаться въ ремесло г. лѣсничаго Бостельмана и что грѣхъ обвинять въ подобныхъ вещахъ бѣднаго парня. Но такъ какъ Гансъ имѣлъ свои причины не разглашать о своихъ ночныхъ прогулкахъ, то, когда г. Гейнцъ снова навелъ разговоръ на эту тему, онъ не отвѣтилъ прямо «да,» или «нѣтъ», а началъ разсуждать о злобѣ и испорченности людской. Это, конечно, нисколько не убѣдило хитраго булочника въ невинности Ганса. Въ душѣ г. Гейнцъ держался мнѣнія, что можно дѣлать не только все, что прямо не запрещено закономъ, но даже и многое, что воспрещается имъ, лишь бы вести осторожно дѣло и не попадаться. Въ этомъ убѣжденіи булочникъ, вѣроятно, сходился съ большінствомъ своихъ сосѣдей и, конечно, при другихъ обстоятельствахъ, на слухи о браконьерствѣ никто не обратилъ бы вниманія; но такъ какъ дѣло шло о Гансѣ, отъ котораго очень желали избавиться такіе почтенные члены общества, какъ староста Эйсбейнъ, агрономъ Яковъ Кернеръ, Юргенъ Дитрихъ, Яковъ Липке и другіе, то каждый считалъ себя въ правѣ, даже обязаннымъ, дурно отозваться о Гансѣ. Скоро, благодаря этому участію къ его судьбѣ, Гансъ сдѣлался какимъ-то отребьемъ рода человѣческаго. Долговязый Шлагтодтъ – сорви-голова, прозвище, данное ему еще въ школѣ, опять вошло въ употребленіе, и украсилось другими прилагательными. Нельзя поручиться, чтобы крестьяне, при первомъ удобномъ случаѣ, не дали Гансу почувствовать свое нерасположеніе и болѣе ощутительнымъ образомъ, если бы про Ганса не шла слава, что онъ можетъ справиться заразъ съ тремя (другіе говорили съ шестью) противниками, и если бъ булочникъ Гейнцъ, съ которымъ, по совершенно другой причинѣ, тоже никто не хотѣлъ имѣть дѣла, не принялъ его къ себѣ въ работники.

Ну, да это еще ничего! Но не видать все это время Греты и ничего не слыхать про нее, это было Гансу тяжелѣе всего.

Съ той ночи, лампа ни разу еще не свѣтилась въ кухнѣ Греты на условленномъ мѣстѣ. Гансъ не зналъ, какъ много причинъ имѣла Грета остерегаться подозрительнаго отца и недоброжелательныхъ сосѣдей; а когда это и приходило ему на умъ, то онъ говорилъ: Смѣлымъ владѣетъ Богъ; впрочемъ мнѣ тоже надо остерегаться, я рискую еще больше, чѣмъ Грета; ну, да не согнуть имъ меня въ баранiй рогъ!

Гансъ сначала очень сердился на свою жилицу за ея болтливость и хотѣлъ ей тотчасъ отказать отъ квартиры, такъ какъ подходило первое число, а она такъ же, какъ и въ прошлый мѣсяцъ, не была въ состояніи заплатить за нее. Но у него не хватило силъ выгнать эту женщину; гдѣ найдегь она себѣ пристанище? Никто не приметъ ее. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, она съ семьей имѣетъ пріютъ отъ непогоды, да еще Гансъ хотѣлъ ей дать на зимнее топливо щепокъ и хворосту, предоставленныхъ великодушнымъ Гейнцемъ въ его пользу. Кромѣ того, меньшой ребенокъ, котораго долговязый Гансъ любилъ особенно за его крохотный ростъ, заболѣлъ. Потому, придя къ жилицѣ, Гансъ перемѣнилъ намѣреніе, Заговорилъ о постороннихъ вещахъ и подарилъ вдовѣ нѣсколько грошей, такъ какъ у нея, по обыкновенію, не было ни полушки. Она, конечно, перестанетъ болтать, если я скажу, что этимъ она вводитъ меня въ непріятности, сказалъ про себя Гансъ. Онъ даже сталъ подумывать, нельзя ли съ г-жей Миллеръ, которая, въ качествѣ нищей, имѣетъ доступъ во всѣ дома, переслать записочку Гретѣ, какъ вдругъ получилъ извѣстіе о Гретѣ чрезъ человѣка, отъ котораго всего менѣе могъ этого ожидать.

Человѣкъ этотъ былъ никто иной, какъ Клаусъ, который, кромѣ соломенныхъ туфлей, скупалъ на фабрикѣ корзины и цыновки и продавалъ ихъ по домамъ. Однажды онъ повстрѣчался съ Гансомъ, когда тотъ возился съ бѣлой лошадью на крутомъ спускѣ горы. Телѣжка Клауса на этотъ разъ была опять пуста; слѣдовательно, онъ отправлялся на фабрику. Молодая и горячая бѣлая лошадь родилась въ долинѣ и питала неопреодолимый страхъ ко всѣмъ крутымъ спускамъ, вѣроятно потому, что не довѣряла тормозу тяжело нагруженной телѣги, катившейся сзади. Готовый ежеминутно помчаться внизъ, бѣлый еще болѣе увеличивалъ трудности пути.

– Не легкая работа, Гансъ! – сказалъ Клаусъ, немного приподнимая изорванную рогожку, которой прикрылся съ головой отъ дождя. Гансъ, еще не забывшій своего страшнаго сна и разсерженный бѣлымъ, стоявшимъ теперь тихо, но съ раздувающимися ноздрями, вовсе не былъ расположенъ продолжать разговоръ. Онъ проворчалъ себѣ подъ носъ нѣчто такое, что должно было отбить у Клауса охоту къ дальнейшей бесѣдѣ. Но, вѣроятно, старикъ не понялъ Ганса, потому что вытащилъ свою коротенькую трубочку, закурилъ ее и повторилъ:

– Не легкая работа, Гансъ! За-то вѣрно хорошо платятъ.

– Я не спрашиваю, какую прибыль приноситъ вамъ ваша торговля, – грубо отвѣчалъ Гансъ.

– Ну, ну, не сердись, – сказалъ старикъ. – Что я получаю, счесть не трудно: съ пары туфлей мнѣ прибыли два пфенига, съ каждаго коврика три, а раньше недѣли не сбудешь всего товару – жить этими деньгами нельзя – и я давно бы умеръ съ голоду, если бъ иногда не перепадалъ лишній грошъ со стороны.

– Вотъ какъ! – сказалъ Гансъ.

– Да, – отвѣчалъ Клаусъ; – и тебѣ не мѣшало бы поискать какого-нибудь заработка на сторонѣ.

– Да гдѣ его искать-то? – проворчалъ Гансъ.

– Найти не трудно, – продолжалъ старикъ, задумчиво покуривая свою трубочку. – Клаусъ всегда радъ услужить хорошему человѣку. Я и отцу твоему доставлялъ работу, Гансъ.

– Въ самомъ дѣлѣ? – спросилъ Гансъ.

– Да, да, – продолжалъ Клаусъ, – черезъ меня твой отецъ заработалъ немало денегъ. Онѣ ему были нужны, и тебѣ, можетъ быть, скоро понадобятся.

– Какъ такъ?

– Такой славный парень, какъ ты, не можетъ остаться на вѣки-вѣчныя бобылемъ, какимъ живу я, старая перелетная птица. На меня дѣвушки никогда и вниманія не обращали! А содержать жену и дѣтей, Гансъ, стоить дорого, очень дорого.

И старикъ покачалъ головой, такъ что вода съ намокшей рогожки потекла ему на лицо.

– Никогда я не женюсь, – сказалъ Гансъ, съ грустью воспоминая о злой Гретѣ, которую не видалъ уже съ недѣлю.

– Не говори этого, не говори! – сказалъ Клаусъ, продолжая курить. – Ты, конечно, еще не покупалъ у меня соломенныхъ ковриковъ, чтобы послать ихъ Гретѣ, какъ сдѣлалъ сегодня Яковъ Кернеръ, но…

– Что вы говорите? – закричалъ Гансъ и рванулъ за поводъ бѣлаго, начавшего послѣ минутнаго отдыха снова выказывать признаки нетерпѣнія.

– Да, да, – сказалъ Клаусъ, спокойно продолжая курить. – Сегодня утромъ у меня остались только два коврика, самые лучшіе и дорогіе; я ихъ никакъ не могъ сбыть. Я только-что хотѣлъ отъѣхать отъ шинка, какъ вдругъ подходитъ Яковъ и начинаетъ торговать ихъ; долго мы не могли сойтись въ цѣнѣ. Вотъ тебѣ еще грошъ, Клаусъ, – сказалъ Яковъ и сталъ шарить у себя въ карманѣ; – заѣзжай къ школьному учителю, кланяйся ему и передай эти коврики мам-зель Гретѣ. Мам-зель Гретѣ! Вотъ ты куда мѣтишь! подумалъ я и поѣхалъ къ дому школьнаго учителя. Я его не засталъ дома, онъ былъ въ школѣ. Смотри, Гансъ, лошадь не хочетъ стоять, да и мнѣ надо засвѣтло перебраться черезъ гору. Прощай!