Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета

Во время разсказа своего, г. Кернеръ точно такъ переглянулся съ учителемъ, какъ, вероятно, переглядывались крестьяне въ шинкѣ, при разсказе Бостельмана. У Греты морозъ пробежалъ по коже. Боже мой, что хотятъ они этимъ сказать? Неужели и въ этомъ они обвиняютъ беднаго Ганса?

Грета сидела съ вязаньемъ въ рукахъ, не смея поднять глазъ, и едва переводила духъ отъ страха, что вотъ они выскажутъ страшное обвиненіе, что браконьерь никто иной, какъ Гансъ! Но они ничего не сказали, и г. Кернеръ наконецъ всталъ и ушелъ.

Отецъ посвѣтилъ ему до двери и, заперевъ ее, воротился въ комнату. Грета сидѣла все въ томъ же положенiи, устремивъ глаза на вязанье, спицы котораго двигались быстрѣе, чѣмъ слѣдовало. Старикъ нѣсколько разъ прошелся взадъ и впередъ по маленькой комнаткѣ. У Греты сердце заныло; ей казалось, что она умретъ, если заговоритъ; но всетаки она заговорила, и не узнала своего собствѳннаго голоса; ей чудилось, что кто-то другой говорить за нее: «Вѣдь вы не думаете, батюшка, что онъ замѣшанъ въ этомъ дѣлѣ?»

– Спроси его сама! – сердито крикнулъ старикъ и прошелъ въ свою комнату рядомъ. Грета слышала, что онъ раздѣлся и легъ. Тихонько плача, она посидѣла еще немножко, потомъ убрала работу и пошла въ свою комнату. Лампу Грета оставила внизу; она всегда ложилась спать безъ свѣчи, такъ же, какъ ея отецъ. Сегодня она не смѣла бы отправиться къ пруду на свиданіе съ Гансомъ, да къ тому же было слишкомъ поздно. Знай она, что Гансъ еще ждетъ ея въ эту минуту, она пренебрегла бы всякой опасностью и поспѣшила бы къ нему, чтобъ сказать, что теперь про него говорятъ еще хуже, чѣмъ прежде, и умолять его одуматься, если ему когда-нибудь въ голову приходила такая грѣшная мысль. Она сказала бы ему, какъ ей будетъ тяжело убѣдиться, что его враги правы, называя Ганса безчестнымъ человѣкомъ, съ которымъ ни одна порядочная дѣвушка не должна знаться. Ей камнемъ упалъ на сердце отвѣтъ отца: спроси его сама! Неужели отецъ подозрѣваетъ, догадывается о ихъ свиданіяхъ у пруда, подъ шумящими тополями? Грета приподнялась на постели, когда ей пришла эта мысль, и ей сейчасъ опять представился единственный исходъ изъ всѣхъ бѣдъ: если отецъ въ самомъ дѣлѣ узналъ про ея свиданія съ Гансомъ, она сейчасъ бросится въ прудъ, въ самую глубь его. Но подумавъ, Грета убѣдилась, что ея опасенія напрасны. Она ходила на свиданія всегда въ то время, когда отецъ отправлялся играть въ карты съ пасторомъ, пасторшей и благочестивымъ управляющимъ фарфоровой фабрики, или вообще уходилъ на нѣсколько часовъ изъ дому. Кристель тоже не могла видѣть ихъ, потому что, когда Грета говорила Кристели въ восемь часовъ вечера: Кристель, иди спать! – чрезъ пять минутъ эту послѣднюю можно было бы унести вмѣстѣ съ постелью, и она бы этого не замѣтила.

Но не смотря на то, Грета никакъ не могла успокоиться. Все новыя, ужасныя картины представлялись ея воображенiю и не давали ей заснуть, хотя она и читала одну молитву за другой. Наконецъ ея страхъ дошелъ до того, что она вскочила съ посnели и отворила окно, чтобы, по крайней мѣрѣ, вдохнуть немного свѣжаго воздуха.

Ночь была темная и вѣтряная; черныя тучи быстро проходили подъ молодымъ мѣсяцемъ, поднимавшимся надъ Ландграфской горой. Грета вздрогнула отъ холода и страха. Ей постоянно приходилъ на память разговоръ отца съ г. Кернеромъ: такая ночь какъ сегодня, едва освѣщенная луной, самое удобное время для браконьерства.

Вдругъ раздался выстрѣлъ въ глубинѣ Ландграфскаго ущелья! Затѣмъ второй.

– Боже мой! – закричала Грета, захлопнула окно и бросилась на постель. – Боже мой, Боже мой! Это вѣрно стрѣляеть Гансъ!

VI.

Этою ночью кончилось бабье лѣто. Въ два часа начался дождь и продолжался нѣсколько дней съ короткими перерывами. Гансу, болѣе многихъ, пришлось пожалѣть, что лѣто прошло безвозвратно. Работникъ чувствуетъ себя совершенно инымъ человѣкомъ, и работа въ лѣсу идетъ гораздо скорѣе, когда солнце утромъ восходитъ надъ гигантскими соснами, а вечеромъ скрывается за ними; когда между поросшими мохомъ стволами сосенъ виднѣется смѣющаяся долина, а вверху синѣетъ ясное небо; когда звукъ топора далеко раздается по тихому лѣсу и послѣ каждаго удара грудь глубоко вдыхаетъ теплый, бальзамическій воздухъ. Но когда исчезнетъ голубое небо, а сѣрыя тучи станутъ спускаться все ниже и ниже, пока наконецъ не повиснутъ на вѣтвяхъ сосенъ и не польетъ почти безпрерывный дождь, такъ что всѣ дороги превра¬тятся въ ручьи; когда вѣтеръ начнетъ свистать и завывать между мокрыми вершинами сосенъ, – тогда легкая работа кажется все тяжелѣе и тяжелѣе, работникъ начинаетъ проклинать ее, и ему невольно приходитъ на умъ: какой онъ бѣднякъ и горемыка!

Ганса было не легко довести до этого сознанія, но не легки были и послѣдніе дни работы для бѣднаго парня! Страшный сонъ, видѣнный имъ въ ночь, проведенную у пруда, былъ дурнымъ предзнаменованіемъ, которое не замедлило исполниться. Сначала Гансъ недоумѣвалъ, почему люди на него такъ странно смотрятъ и ведутъ такія странныя рѣчи, когда имъ приходится заговорить съ нимъ – чего они видимо избѣгаютъ. – Но теперь хозяинъ пересказалъ ему всѣ деревенскіе толки на его счетъ и прибавилъ, что никто не сомнѣвается въ «участіи Ганса въ этомъ дѣлѣ». Гансъ вышелъ изъ себя, услыхавъ, въ чемъ его подозрѣваютъ, и очень изумился, когда г. Гейнцъ сказалъ ему съ своей неизмѣнной улыбкой: «Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, Гансъ, я и знать ничего не хочу; но твоя жилица – ни я, ни она въ этомъ не видимъ ничего дурнаго – сказала мнѣ, что ты куда-то уходишь по вечерамъ и она никогда не знаетъ, когда ты воротишься. Третьяго дня ты, по ея словамъ, пришелъ домой далеко за полночь. Не хорошо, Гансъ, что про тебя ходатъ такіе слухи; я далъ твоей жилицѣ талеръ, а зачѣмъ, она сама догадается. Но послушай, Гансъ! повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить; а мнѣ было бы очень жаль тебя. Я не такой черствый человѣкъ, какимъ меня выставляютъ, Гансъ! и кто любить Гейнца, того и Гейнцъ любить.»

Гансъ клялся и божился, что ему и въ мысль не приходило мѣшаться въ ремесло г. лѣсничаго Бостельмана и что грѣхъ обвинять въ подобныхъ вещахъ бѣднаго парня. Но такъ какъ Гансъ имѣлъ свои причины не разглашать о своихъ ночныхъ прогулкахъ, то, когда г. Гейнцъ снова навелъ разговоръ на эту тему, онъ не отвѣтилъ прямо «да,» или «нѣтъ», а началъ разсуждать о злобѣ и испорченности людской. Это, конечно, нисколько не убѣдило хитраго булочника въ невинности Ганса. Въ душѣ г. Гейнцъ держался мнѣнія, что можно дѣлать не только все, что прямо не запрещено закономъ, но даже и многое, что воспрещается имъ, лишь бы вести осторожно дѣло и не попадаться. Въ этомъ убѣжденіи булочникъ, вѣроятно, сходился съ большінствомъ своихъ сосѣдей и, конечно, при другихъ обстоятельствахъ, на слухи о браконьерствѣ никто не обратилъ бы вниманія; но такъ какъ дѣло шло о Гансѣ, отъ котораго очень желали избавиться такіе почтенные члены общества, какъ староста Эйсбейнъ, агрономъ Яковъ Кернеръ, Юргенъ Дитрихъ, Яковъ Липке и другіе, то каждый считалъ себя въ правѣ, даже обязаннымъ, дурно отозваться о Гансѣ. Скоро, благодаря этому участію къ его судьбѣ, Гансъ сдѣлался какимъ-то отребьемъ рода человѣческаго. Долговязый Шлагтодтъ – сорви-голова, прозвище, данное ему еще въ школѣ, опять вошло въ употребленіе, и украсилось другими прилагательными. Нельзя поручиться, чтобы крестьяне, при первомъ удобномъ случаѣ, не дали Гансу почувствовать свое нерасположеніе и болѣе ощутительнымъ образомъ, если бы про Ганса не шла слава, что онъ можетъ справиться заразъ съ тремя (другіе говорили съ шестью) противниками, и если бъ булочникъ Гейнцъ, съ которымъ, по совершенно другой причинѣ, тоже никто не хотѣлъ имѣть дѣла, не принялъ его къ себѣ въ работники.