Тайна Лучкиных болот - Алёна Берндт
– Здравствуй, бабушка, – говорит мне, а сама улыбается, – Далече ты нынче забрела, ну да не в накладе осталась, так ведь?
А я думаю, откуда она знает, что я сегодня редких корешков собрала, да много. Давно такого в нашем краю не находила, а вот тут, поди ж, короб увесистый с собой несу…
– Это тебе подарочек от меня, – сказала девушка, – Хорошая ты, бабушка, добрая… Ох, вот бы и мне хлебца отведать…
– Так держи, откушай, – спохватилась я и отломила половину краюхи, – Чем богаты…
– Благодарствуй, бабушка, – грустно покачала головой девушка и присела неподалёку, на поваленную ветром берёзку, – Кабы я могла принять твоё угощение.
Тут уж я пригляделась к девушке… не Лукерья ли сама ко мне пришла? Она самая и была. Вот в тот день она и рассказала мне всё, что с нею произошло.
Спиридон, когда понял, Катерина для него повыгоднее Луши будет, а особенно ему льстило то, что купеческая дочка сама к нему ластится! Попробовал миром с Лукерьей договориться – так мол и так, выбрал другую, уж прости! Луша ему тогда и сказала, что тяжелая от него, и отцу про это сознается! Тогда Спиридон с другого боку зашёл – пусть Луша сама отступится, не говорит отцу ничего, а он сподмогнёт от дитя избавится, в Костовское свозит девку, там повитуха живёт, таким иногда промышляет.
– Ты, Луша, не думай, люба ты мне, как и прежде! – шептал Спиридон, – Катька постылая, да вот только ты сама рассуди – братьёв моих отец кое-как наделил, а мне уж почитай ничего и не осталось… Как с тобой жить станем? А тут, Катькин папаша отвалит в приданое, лишь бы дочку пристроить взамуж, потому как она в Уезде от срамной болезни лечилась… Так она и не жилец, сколь ещё проскрипит, а ты меня подожди! Вот тогда мы с тобой отсюда уедем, жить станем не хуже купца этого. Лавку открою, а ты барыней заживёшь! Детишек народим! Ты только обожди!
Не согласилась Луша на такое, долго убивалась – это ж какой позор… да делать нечего, созналась отцу. Вот тогда и приходил Лушин-то отец к Спиридону, дрыном его угостил. Лукерье с охальником Спиридоном якшаться строго-настрого запретил. Староста наш бобровский Спиридонову отцу наказал сына приструнить! Засватал Лукерью, так пусть и женится, воду тут не мутит! Пошла молва по Бобровке, конечно, суды-пересуды! Купец вроде как на попятный идти – а ну народ лавку спалит за такие дела… А Лукерье от того не легче, все пальцем тычут, за спиной шепчутся!
– И потому она утопилась? – испуганно прошептала Глаша, прижимая ладошки к груди.
– Нет, – покачала головой бабушка Марфа и тяжело вздохнула.
Дружки у Спиридона были Филимон и Акимка-юродивый, его так прозвали, потому что на него частенько такая икотка нападала, что он и слова вымолвить не мог, на месте подсигивал. Сколь ни лечили – без толку. А причина то в другом была, да меня про то никто не спрашивал, а его матери, Акимкиной, я говорила чего сделать надобно, да она то в секрете держала. Потому и ходил Акимка заикой до самой кончины своей.
Подбил-таки Спиридон Фильку на чёрное дело, тайное… Акимку тоже взяли, уж по какой причине – теперь некому рассказать про это. Сперва добром они пытались Лушу к озерцу заманить, вроде как Спиридон зовёт поговорить. Не согласилась Луша, так те за руки силой тянуть стали, а чтоб не кричала – рот зажали. Сама я видела те отметины на девичьих руках… Приволокли в рощу, попугать Лукерью хотели, Спиридон сказал – добром не согласишься, всё одно я своего добьюсь! Луша очнулась и кричать стала, на помощь звать! Так эти душегубцы проклятые в озерце Лукерью и утопили. А после на болота отнесли и там в чёрную топь кинули, на бережку ленту да венок оставили. Так и пошла молва, что от позору Лукерья утопилась, а топь прозвали Лушкиной. Никто ведь не ведал, как оно на самом деле было…
Годы шли, Спиридон с Катериной оженились, однако и приданое купеческое не впрок молодым пошло. То ли Спиридон невезуч был, то ли Катерина хозяйка никудышная, а только хозяйство у них худо шло – скотина дохла, хоть и работников нанимали. Спиридон всё на работников и грешил – они де от зависти скотину потравили. Так всё и шло до самой Катерининой кончины.
А на сороковины по ней Филимона нашли, бобровские кто-то шли лыко драть, как раз по тропке мимо топи, глядь – а Филимон на тропе лежит, головой только в болотную жижу ушёл. Так закончился Филимон, жена осталась, детей трое.
Вслед за другом и Акимка отправился, он пастуху тогда помогал стадо деревенское пасти. Ну, а куда ему ещё – такому и косу в руки не дашь, идет – на ходу подпрыгивает. Так вот на заливной низине в Козьей балке они с пастухом в тот день пасли, а как вертаться – мимо топи пошли. Пастух-то наш, Савелий Коротков, потом сам чуть заикаться не начал, когда это всё рассказывал. Говорит, иду, мошку отгоняю, стадо ровно идёт, скоро уж и Бобровка… А тут этот Акимка как заорёт! Руками замахал, мычит, ничего сказать не может, побелел весь и пальцем куда-то в болота тычет! А потом как побежит, кнут свой кинул, орёт благим матом… Так и ушёл в топь, с разбегу, пузыри тягучие на болоте лопаются! Вот такая кончина страшная.
– Это им за то, что они Лушу погубили! – сказал Ваня, – Расплата наступила! А меня она приманила, чтоб Спиридону воздать… Чтобы Глаша ей помогла его на топь заманить!
– Луша меня попросила ей помочь, – сказала Глаша, – И обещала Ваню вызволить, если я помогу справедливому делу свершиться. А Спиридон… его не Луша погубила, он сам свою участь решил и в топь шагнул, к ней…
– Спиридон-то видать опасаться начал после того, как сотоварищи его сгинули! – ответила бабушка Марфа, – И не только к топи не ходил никогда, но и всякой воды всю свою пустую жизнь остерегался! Да только вот и его расплата настигла, заслуженная.
