Топографический кретин - Ян Ледер
Ещё должность обеспечивала его еженедельными баньками с кремлёвскими знакомыми, а также посодействовала в приобретении легкового «олдсмобила» размером со школьный автобус, который отличавшийся врождённой скромностью Рубен Александрович, подъезжая к месту работы, оставлял в переулке за углом, дабы не смущать коллег. Опять же и пройтись лишние сто метров не вредно, а то живот уже рулить мешает.
Кучи подчинённых — с их непобедимой расхлябанностью, вечными больничными, хронически хворыми малолетними детьми и престарелыми родителями — Рубену Александровичу даром были не нужны, вполне хватало секретарши Марины и её дочурки Карины, помогающей маме на полставки, стройненькой блондиночки семнадцати годков, которая по сто раз на дню неподдельно удивлялась, когда мамин начальник щипал её за попку и приговаривал:
— Эх, Каринка, когда ж тебе восемнадцать-то стукнет! Ну да ладно, чадо неразумное, включи покуда моего тёзку.
Тёзкой Рубен называл большой чёрно-белый «рубин», стоявший на тумбочке напротив Набалдяновского стола. При желании он мог дотянуться до телевизора и сам — да чего там дотягиваться, вот дистанционный пульт, модненький, компактненький, размером всего с полкирпича, Набалдян им бумаги прижимал, чтоб не раздуло, — но уж очень нравилось ему, как Каринка перед телевизором наклоняется.
Ему вообще в жизни всё нравилось. То есть почти всё — если не считать вот этого письма на бланке — как, бишь, его? — дальневосточного, понимаешь, государственного университета. Факультета, мать его, журналистики. Извольте, говорит, не отказать в любезности, примите, говорит, как родных, двух хрéновых обучаемых нашего факультета для прохождения производственной, туды её, практики… Производственной, а? Тракторный завод вам производственная практика, а у нас тут предприятие творческое, без малого фабрика грёз.
Ладно бы ещё студенточки были… Хотя нет, студенточек главредство к себе бы пристроило, а так — вот, пожалуйста, начертало по диагонали: в отдел промышленности. И входящий тебе, и исходящий — шиш потеряешь!
А вот и они, голубчики, нарисовались фиг сотрёшь…
— Привет-привет, орёлики, заходите, располагайтесь.
Ну и рожи, один очкастый, другой небритый — провинциалы-погорельцы… Господи, да за что ж ты матушку-Расею такой необъятной сотворил? Нет бы размером с Монако, там, небось, такие уроды в провинции не водятся, бо провинции нету как таковой… И чего бы им с края света девок не прислать…
— Значит так, мужики, я Рубен Александрович Набалдян, ваш шеф на ближайшие восемь недель. Калач я тёртый, без нужды не болтаю, так что когда рот открою, слушайте — пригодится. Там, за дверью, Мария Андреевна, моя помощница. За ней налево гальюн, направо ваш кабинет. Только, думаю, ни там, ни там вам там засиживаться ни к чему — журналиста ноги кормят. А это Каринка. Смотреть можно, трогать нельзя: малолетка ещё, статья ходячая. Ноу тачи-тачи, если по-аглицки сечёте… Вас поселили уже? Вот и хорошо, будем считать, что познакомились. Завтра в девять — как штык, получите первое задание, а сейчас чешите-ка в своё поселение. Ну, хоп.
Поселение у Карася с Яковом было такое, что пол-Приморья бы втиснулось. Две исполинские шестнадцатиэтажки стояли под тупым углом друг к другу и соединялись перемычкой. В перемычке имелись проходная, столовая, библиотека, кинотеатр и ещё десятки дверей и помещений, предназначение которых так и осталось невыясненным до конца пребывания.
Всё это удовольствие, называвшееся Домом аспиранта и стажёра Московского университета, находилось рядом со всесоюзной психиатрической здравницей имени Кащенко и многократно превосходило величием не то что привычные владивостокские халабуды, а и столичное общежитие литературного института имени Горького, в котором друзьям довелось пожить во время прошлогодней практики и которое запомнилось в основном тем, что пока ещё только будущие, но уже убедительно нищие и беспредельно нахальные писатели и поэты настойчиво внушали им, что у них, у дальневосточников, денег всегда навалом, в связи с чем просили червончик до первого гонорара.
Здесь, у аспирантов и стажёров, было побогаче. Санузел в каждой комнате, маленькая электроплитка — живи не хочу. И народец — не то что литераторы: бундес Ларс, который в первый же вечер восхитил Карася и Якова тем, что назвал «Люфтганзу» моей авиакомпанией; буфетчица Наташа, которая поражала размером своего бюста и которую друзья договорились предложить старине Клину — он должен был вот-вот прилететь; а также тощий безымянный африканец, которого они, вернувшись в третий вечер с работы, обнаружили в своём душе.
— Извините, ребята, наверное, ключ нечаянно подходит, — сказал он на хорошем русском, оделся прямо на мокрое тело и, поинтересовавшись, нет ли у них гашиша или хотя бы утюга напрокат, исчез за дверью.
Потом объявился Виктор, представившийся земляком из Магадана. Он жил в соседних комнатах; в какой именно, понять было невозможно, потому что Виктор нелегалил и был подобен электрону, местоположение которого в любой момент времени определяется не более чем на девяносто процентов. Поначалу это казалось забавным, а в начале второй недели стало раздражать: у Карася и Якова кончились деньги, а Виктор кочевал с гитарой, которая единственно только и могла спасти их от голода и — главное — от жажды.
Они смогли-таки завладеть инструментом, умело заманив земляка в сеть. Нарочно оставили вечером дверь незапертой, а наутро — клюнул, а куда он денется! — изъяли Виктора из-под одной кровати и гитару из-под другой. Он, конечно, упирался, говорил, что в непосредственном прошлом где-то отравился, поэтому срочно нуждается в коньяке, а в ближайшем будущем не выживет без песни про над тамбуром горит прощальная звезда, а потому без гитары ему никак, но они пообещали познакомить его с немцем Ларсом, у которого своя авиакомпания, и перед таким аргументом магаданец устоять не смог.
Карась, порывшись у себя в багаже, нащупал маленький тяжёлый футлярчик, полюбовался на него немного — и открыл, благоговейно закатив зрачки под фрамугу очков. В коробочке оказалась потрёпанная жизнью, но всё ещё немецкая гармоника «M Hohner № 1896». Он протёр её рукавом, приложил к губам, надул глаза — и издал такой звук, что Виктор, схватившись за живот, немедленно исчез за дверью.
— Ну, поехали, — сказал Карась Якову, проводив земляка взглядом. — С ми минора.
Первыми на блюз откликнулись какие-то странные люди, то ли чехи, то ли венгры, ни слова не понимающие в жестоком творчестве группы «Девичий кал», но добросовестно отстукивающие ритм ступнями. Они принесли с собой бутылку невиданного изумрудного
