Топографический кретин - Ян Ледер
— Я сделаю так, что мою смерть тоже припишут тебе.
— Твою смерть? Ты готова за Путридия жизнь отдать? Вы ведь даже не любовники?
— Ты уже спрашивал. Больше я не собираюсь это обсуждать.
Пару лет назад ее увлекла компьютерная игрушка. В ней все почти как в жизни, только лучше: создаешь себе второе я, обучаешь его всяким полезным навыкам, находишь ему работу, обустраиваешь ему жилье, возишь его на курорты, водишь на танцы, знакомишь, влюбляешь, женишь, обзаводишь детьми.
Ее альтер-эго зарабатывало очень прилично, так что виртуальный дом быстро стал тем, что я никогда не смогу предложить ей на самом деле: в гостиных антикварная мебель, в спальнях будуары ар-деко, в огромном саду фейерверки и арфы, этюдники и бассейн. На все это добро стекались трехмерные соседи и их знакомые, один из которых вскоре стал ее виртуальным мужем.
В игре все было как в жизни. Вот только возможность развода программисты не предусмотрели: наверное, хотели, чтобы придуманный ими мир хоть чем-то было лучше настоящего.
— Как он мне надоел! — сказала она однажды, щелкнув ноготком по экрану лэптопа, на котором суетился ее супруг-понарошку. — Ну вот что мне с ним делать!
А на следующий день радостно объявила, что нашла выход.
— Я заманила его в бассейн поплавать, а сама вылезла и тут же убрала лесенку. Представляешь, он не смог выбраться и утонул! Смотри, какая смешная могилка!
И правда смешная. Я легко отделался.
— Почему ты считаешь меня врагом? Разве я это заслужил? Знаю, что не всегда поступал правильно, знаю, что порой делал тебе больно, но тебе ведь было когда-то хорошо со мной.
Ее фотографии в комнате всюду. Я люблю на них смотреть, она тоже: должно же у нас оставаться хоть что-то общее. Вот она одна, вот с мамой, вот с дельфином, вот с моей мамой. Вот подписывает открытку в кафе, смеясь какой-то моей шутке, вот позирует мне у маленького ресторанчика в Доминикане, вот у церквушки в Милане, а вот мы вместе — радостные молодожены в ветреном Владивостоке.
Отскок. Сюрприз
Выяснив, что старый добрый сканер не совместим с новым лэптопом, купил новый, с примочкой для пленки. Отсканировал четыре или пять пленок, годами скрученных в рулоны и оттого совершенно не желавших лежать спокойно. Вздохнул облегченно и решил убрать целлулоид, нарезанный теперь на аккуратные полосочки, в какую-нибудь папку — из тех, в которых хранятся древние и давно не нужные бумаги.
Открыл одну, пошелестел счетами, выписками из банка и прочей белибердой. Поставил на место до лучших времен. Открыл вторую — тот же результат. Открыл третью — и ахнул: папка набита полиэтиленовыми листами, в которые заправлены полоски фотопленки по 4, 5 или 6 кадров. Сотни и сотни пленок. Бог мой, я и думать о них давно забыл, я и не подозревал, что у меня их столько.
Теперь я понимаю, почему так долго не мог расстаться с прошлым. Раньше порвал фоточки — и не о чем вспоминать, а современные фотографии не рвутся и не горят. Точнее, горят, но только вместе с телефоном или компьютером.
— Тебе ведь было хорошо со мной? Что же такого страшного я сделал, что ты меня возненавидела?
— Я не ненавижу тебя. Но когда ты ведешь такие разговоры… ты думаешь, что я могу остаться с тобой, да?
— Да.
Как глупо, боже!
— Я не останусь с тобой. Может быть, я вернусь, хотя после всего, что ты наговорил, хочется этого все меньше. Но я не останусь, забудь.
И я ломаюсь. Кажется, впервые за три страшных месяца до меня доходит: это не игра. И я становлюсь юродивым. Я знаю это, я это вижу, но снова, в который уж раз, от меня ничего не зависит.
— Хорошо, я забуду, — говорю я и улыбаюсь темноте нашей спальни, плачущей от воспоминаний — Прости меня за гадости, которые я говорил и делал.
— Сейчас ты снова просишь прощения, а завтра все повторится. — Она лежит, укрывшись по подбородок, спиной ко мне, лицом к окну, за которым давно ночь и неприкаянно тявкают лисы.
— Я постараюсь, чтобы не повторилось.
Я по-прежнему улыбаюсь. Я стараюсь утешить спальню и лис. Не вслух и не мысленно даже, а как-то иначе, я не знаю, как. Зато теперь я знаю, как нисходит благодать. Как становятся блаженными. Бумажными.
— Я понял, что поступал неправильно, и буду иначе.
— Как иначе?
— Так, чтобы было хорошо.
— Кому?
— Всем.
— Кому всем?
— Тебе. Мне. Путридию. Всем.
— И как ты этого добьешься?
— Не знаю. Каким-нибудь хорошим, добрым способом.
— Ты меня пугаешь. — Она поворачивается лицом ко мне. — Ты в порядке?
— Да, мне хорошо. Я не буду больше тебя пугать.
— Почему ты такой…
— Какой?
— Не знаю… Жидкий…
— Ну вот, ты еще и обзываешься. Не думал, что ты антисемитка.
Теперь она тоже улыбается. А я пугаюсь. Вижу, что мелю чушь, что играю в идиота, но — играю ли? О черт… или в таких случаях правильнее обращаться не к черту а к боже что со мной происходит и зачем и за что
Кривозубый и лысоватый,
Я вернусь в это забытье.
Обернув сон, как крысу, ватой,
Попытаюсь забыть ее.
Я заранее знаю: тщетно
Что-то знать, хоть я не Сократ.
Я уверен в себе вообще-то,
Но уверенней в ней стократ.
Света больше не взвидев серого,
Прокляв страшную ночь любви,
С веткой сакуры бросив серы вам,
Прок лямура найду в крови!
— Я, наверное, ночью умру.
Опять про смерть, но теперь это не я, это она.
— Что? Зачем ты так говоришь.
— Больно… в груди…
Кажется, она тоже не играет: я знаю, как может болеть сердце.
— И дышать… не могу… дышать.
Я трогаю ее за плечо — осторожно, потому что это раньше она любила мои прикосновения, но теперь не раньше. Про смерть — это она, конечно, чересчур, но ей правда больно. А мне правда страшно.
— Вызвать скорую?
— Не надо, я не хочу в больницу. Само пройдет. Уже немножко легче.
Потом стало еще немножко легче, и еще. И она уснула.
Апартеид
Угол атаки
Рубен Александрович Набалдян работал в крупной центральной газете заведующим не то чтобы большого, но всё-таки отдела, и это было хорошо. Чем крупнее газета, тем ощутимее блага, а чем меньше отдел, тем легче ответственность.
Блага ощущались в полном объёме: гербовое удостоверение далеко не рядового сотрудника печатного органа ЦК КПСС лучше отмычки распахивало любые двери, в том
