Кёнигсбергские цветы - Ирина Михайловна Радова
– И вы никогда не интересовались, что произошло с Гюнтером, почему он стал инвалидом? – не унималась я.
– Нет. Им было больно говорить об этом. А чему научила меня война, так это беречь людей от ненужных слов и расспросов, вызывающих только боль и ничего больше. Аня, тогда мы все учились жить, словно заново ходить. Людям так не хватало простого человеческого тепла, понимания. Память нам была совсем не нужна. Уверена, в то послевоенное время каждый продал бы душу дьяволу, лишь бы лишиться этой самой памяти, не помнить тех ужасов, – она замолчала, и глаза её наполнились тоской.
– Простите меня за мои глупые вопросы, – сказала я.
– Мы хотели жить здесь и сейчас, – продолжила она, не обращая внимания на мои извинения, – Мы просто хотели ЖИТЬ. А как же сильно хотели жить они… Не просто каждый сам по себе выжить, а именно быть вместе. У Марты и Евы было множество возможностей уехать, ещё до оккупации, но они не за что бы его не бросили. И я уверена он, любя их просто до безумия, даже не зарекался им оставить его. И не потому что боялся умереть здесь беспомощным, один. Нет. Потому что он твёрдо знал, что они никогда этого не сделают. А подобные слова с его стороны лишь обидели бы их… Он был воином, по силе духа. И, несмотря на то, что он находился в инвалидном кресле, он был сильнее многих мужчин, кого я знала за свою жизнь.
Она замолчала, и снова спряталась в этот свой кокон. Я понимала, что сегодня больше не услышу от неё ничего, потому попрощалась с ней и поспешила домой. Мне хотелось поскорее погрузиться в созерцание и аромат белых цветов, и увидеть, что было дальше. Я была к этому готова.
Глава 10
Солнце едва поднялось, озаряя своим светом улицы, аллеи и парки. Как же прекрасен этот город на рассвете. Несмотря на кучи развалин, оставшихся после бомбардировки, он таил в себе красоту и загадку, которую мне очень хотелось разгадать. Я родилась в Подмосковье, но теперь старый прусский город стал моим домом, и я полюбила его.
Вернувшись с фронта, отцу невыносимо было находиться в стенах дома, где росли его погибшие дети. Он начал пить. Предложение его боевого товарища – переехать в павший Кёнигсберг, было спасением для отца. Он словно ожил. В глубине его души война всё ещё продолжалась, и разрушение всего, принадлежащего фрицам стало новым смыслом его жизни.
Мы переехали сюда примерно через год после войны. Наша семья была в числе первых переселенцев. Отец по профессии был каменщиком, а такие люди были нужны разбитому городу в первую очередь.
Впервые я увидела Калининград (тогда ещё он был Кёнигсбергом) из окна поезда. И сначала я не могла понять, город ли это, или просто свалка красного кирпича, настолько сильно он был разгромлен. Вокруг были полуразрушенные дома и кирхи, заваленные дороги и тротуары. Были и уцелевшие здания, и они вызывали у меня удивление и восторг.
Ранее мне никогда не приходилось видеть дома из кирпича с черепичными крышами. Каждое здание было для меня произведением искусства. В диковину были и дороги выложенные брусчаткой, тротуары и деревья в самом центре города… Много – много деревьев.
От этого города у меня захватывало дух. Несмотря на страшную разруху, я видела и чувствовала его красоту и величие.
Приехав в область, мы не ожидали встретить здесь местных жителей. Была уверенность, что большая часть немцев бежали в Германию, а оставшиеся погибли во время англо – американской бомбардировки. Но это было заблуждение. В городе было полно кёнигсбержцев. После их выселения из домов, на всех жилья не хватало, и часть оставалась на улице, они умирали от голода и холода. И я считала, что так и должно быть. Это была война, а они были врагами. На месте старого нацистского Кёнигсберга должен был быть построен новый советский город. Для этого тысячи советских семей и приезжали сюда, оставляя свою родину.
Только после знакомства с Гюнтером и его семьёй, я посмотрела на всё по – другому. Не все немцы были нацистами. И даже по ту сторону баррикад были невинные люди, пострадавшие не меньше нас от проклятой войны, от бесчеловечной идеи, ставшей двигателем геноцида, унесшего жизни миллионов.
Я сидела на берегу реки Прегель, рядом с Кенигсбергским Собором, точнее рядом с тем, что от него осталось. В самом сердце старого города. У немцев этот район назывался Кнайпхоф. Я любила это место. Мне казалось, что именно здесь есть незримый портал, соединяющий между собой две эпохи – эпоху рыцарей Тевтонского ордена и Советское время. При этом словно перешагнув войну. Как – будто и не было её вовсе.
Иногда, на рассвете перед работой, я приезжала сюда на папином велосипеде. Работали мы с раннего утра, иногда до ночи. Город нужно было поднимать из руин. Что-то удавалось поднять, а что- то выстраивалось заново. И конечно мы не хотели сохранять ничего принадлежащего «им», напоминающего о «них». Потому много построек разрушалось, и строилось новое – наше.
Вот и Кёнигсбергский собор – один из многочисленных символов прусского милитаризма, был «бельмом на глазу» нового советского Калининграда.
Сегодня я задержалась здесь дольше обычного. Мне хотелось тишины и покоя, хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Целую неделю я не была у Гюнтера. После рассказа отца я никак не решалась пойти к ним. Внутри меня было смятение и тоска. Но я не переставала ни на секунду любить его, напротив, за время нашей разлуки мои чувства стали ещё сильнее. Я не знала, что делать. Мне казалось, если я пойду к нему, то предам отца, а если не пойду – просто предам саму себя.
Недалеко от меня, на берегу Прегеля, сидел загорелый парень с соломенными волосами. Он удил рыбу с папиросой во рту, периодически напевая себе что-то под нос. Для меня его не существовало.
Я сидела на камнях, обхватив колени руками, моё старое тёмно – синее платье было всё в кирпичной пыли, по щекам медленно катились слёзы, которых я даже не замечала.
– Привет, красавица, – услышала я голос за спиной.
Обернувшись, я увидела того самого рыбака, с полным ведром небольших лещей.
– Привет, – ответила я.
– Неужели всё так плохо?
– Нет, с чего вы так решили? – покраснев, сказала
