Рябиновый берег - Элеонора Гильм
– Ты чего так говоришь? Наш он, казак, веру принял, саблю взял, с нами ходит!
– Принял… А сам, поди, божкам молится.
– Что сказал?
Ежели раньше Петр Страхолюд, сын Савелия Качурина, мог молчать да поминать про Христову щеку – ударили по правой, подставь левую – теперь нельзя. Не сможет за себя постоять Волешка – значит, ему надобно вступаться. Не будут уважать, не будут за таким десятником казаки идти.
– Свиное Рыло, сюда иди.
– Да ты чего?
Казак вытаращил свои маленькие, будто свиные, глазки. Казалось, хмель выскочил из него. Привык, привык задирать да не получать оплеухи.
– Я же ничего худого!.. Шутил ведь. Петр, охолонись! Я ж ему сказывал, не тебе.
– Иди, иди, ежели такой смелый, – зашумели все.
Тем, кто давно знал Петра, было ведомо: повадкой спокоен, даже равнодушен. Только, ежели надобно, всякого поставит на место. Людям новым, не знакомым с ним, было еще любопытней: чем закончится драка.
– Да ничего такого не сказывал. Золотая баба али обычная, из мяса, – упирался Егорка Рыло. – Русский али вогул. Друже, вы чего? Волешка, давай обнимемся.
Казаки теснили Егорку к Петру да придерживали, чтобы не убег. Тут же освободили место в центре, на вытоптанной земле, а сами встали в круг – чтобы всякому было видать.
– Чего? Чего вы? – Он, смелый на словах, всегда тушевался, ежели доходило до кровушки.
Петр молчал, растирал кулаки, вспоминая, как той зимой налетел на Егорку да воздал ему по заслугам. Там было иное: гнев хлестал через край, за синеглазую, за честь ее вступился. А здесь – глупость пьяная, не боле. И Волешкина безответность.
Петр и Рыло встали напротив друг друга, один держался на ногах крепко, чуть присел, чтобы ловчее отбиваться, другой покачивался, будто дерево на ветру.
– Долго ждать-то будем? Не хотят драться!
– А может, щелбана Егорке отвесить?
– Лучше пусть козлом помекает, хоть потешимся.
Казаки заскучали, видя, что драки не видать. Петр был не из тех, кто кидается на слабого, Егорка боялся и шаг сделать.
– Афоня, отвесь ему щелбанов, – попросил нелепое Петр и ушел к столу. Гадко стало на душе, отчего – и сам не ведал.
– Раз! – Афоня отвесил звонкий щелбан по Егоркиному лбу.
– Два!
– Три!
Казаки не успокоились, пока не заставили проигравшего встать на колени да помекать ретивым козлом на всю улицу. Петровы псы от того взбеленились, принялись гавкать да носиться вокруг Егорки.
– Теперь обнимайтесь!
Замирили Рыло и Волешку, выпили еще несколько ковшей пива, разошлись по домам. Только растерянные, пьяные, а потом налившиеся злостью Егоркины глаза Петр помнил еще долго.
А еще решил, надо Волешку учить, как за себя постоять. Не всегда Петр Страхолюд или кто похожий рядом будет. Такие Егорки своего не упустят.
* * *
На Ивана Долгого[88], провожая мужа в дорогу, пролила три ручья слез: на зорьке, когда собирала снедь в дорогу; на пороге, когда обнимала горячо; на берегу, куда побежала, чтобы взглядом проводить да перекрестить.
Разлука предстояла долгой: воевода велел казакам сотника Трофима идти до Пелыма и дальше, собирать дань с вогулов, самоедов да прочих – о них Сусанна знала мало. А вот про мужа, за которого сердце болело, про любовь свою жгучую – много… Предстоящее лето казалось долгим, одиноким да маетным.
– Такая уж судьба у нас бабья. Мужиков провожать да Богородице молиться, чтобы сберегла. Отцов, братьев, мужей, а потом сыновей… – Леонтиха утешала, а в ней самой силы осталось только на то, чтобы сползти с печи да прижать к себе Фомушку.
– Ежели что с Петром случится, так и помру на месте. Не смогу я без него.
– Молодая ты да горячая. Не помрешь, у тебя сынок, об нем думать надобно. Ты лучше, поди, помолись, не думай о худом.
И Сусанна молилась. Вставала со вторыми петухами и молилась. Ходила с соседками на речку, стирала в холодной водице, выпалывала окаянную траву, топила печь и молилась. Кормила кур и прожорливого Белоноса (остальных псов, что громко рычали, муж увел к соседу), ставила закваску, чистила погреб от неведомо откуда взявшейся плесени, стряпала, кормила старую Леонтиху и сынка. И вновь молилась.
Петр оставил ей мешочек, туго набитый монетой, сусеки полны были ржи да ячменя. Мешки с сушениной, грузди да моченая брусника, репа и лук – припасов, привезенных с Рябинова острожка, было вдоволь. Голод им не грозил.
Два раза на седмице приходил казак – молодой, смешливый или другой, в годах, с седым чубом. Спрашивали, все ли ладно да чем помочь. Так было заведено: служившие в городе помогали семьям товарищей, что ушли в поход. Кололи дрова, приводили коней да пахали землю, делились снедью. Наказывали обидчиков. Хоть смелых сыскивалось мало: кто сунется к казачьей женке?
Служилые, что оставляли дом на месяц, полгода али целый год, знали: о семье позаботятся.
* * *
– Фомушка, ты ж мой славный сынок. Когда батюшка вернется, ты уж говорить будешь. Скажи, ба-а-а-тюшка.
– Ба-ю-ю! – заливался смехом сынок, а Сусанна целовала его упругие щеки.
Печалиться долго она не могла. Весна сменялась летом. Буйно цвели смородина да небольшая бишмула[89]. Дерево, что скребло ветками по крыше и когда-то пугало Нютку, оказалось рябиной. Раскидистые ветки ее набирали цвет, оберегали избу и весь двор, оттого на душе становилось теплее.
Полезли укроп да репа, появились упрямые стрелки лука да чеснока. Сусанна гладила их, будто просила дать ей силу и упорство. Через толщу земли, через любую непогодь лезут к свету, зреют, насыщают человеческое племя, чтобы в следующем году начать сызнова.
9. Зверь – не зверь?
– Хозяйка!
Кто-то стучал в ворота, да так настойчиво, что столбы ходуном ходили. Белонос тут же закрутился вьюном вокруг Сусанны, будто сама не слышала.
– Угомонись! – Нагнулась и потрепала пса по широкой серой спине.
День только начинался. Солнце, сокрытое серыми тучами, все же дарило тепло. Сусанна возилась в огороде, измазавшись в земле, Фомушка лепетал рядом, на расстеленных тряпицах, не желая терять из виду неспокойную мамку.
– Есть кто живой?
Голос был незнакомым. Сусанна, решив, что один из казаков явился узнать, как живется семье Петра Страхолюда, пошла отпирать ворота. Они натужно скрипнули. Белонос тут же оказался рядом – главный защитник, не иначе.
За воротами стоял мужик – не молод, не стар, ровесник мужа. В темных портах, простой рубахе, а лицо его казалось чудным, словно в черных веснушках.
Он мгновение глядел на Сусанну – не ждал, что хозяйка молода да синеглаза, пусть измазана в
