Джуди Кэролайн - Ральф де Брикассар
— Уитни действительно гений, — тихо сказал Ральф, — гений ужасный: он до безумия чувствует плоть. Я не знаю более заразительного искусства, чем искусство плотское. Ты не согласна со мной?
Вирджиния не спешила с ответом, и Ральф задумчиво продолжил:
— Хотя ты не можешь этого знать, но… это правда.
51
Они еще оставались на курорте, когда Вирджиния почувствовала боли в сердце. Иногда ночью они накатывали на нее такими удушающими волнами, что она стонала во сне. Ей казалось, что ее душит какое-то ужасное чудовище, она кричала, отбивалась от него, но освобождалась из его страшных объятий только тогда, когда просыпалась, и то не окончательно. Наяву боли ощущались не так сильно, но совсем не проходили. Вирджиния снова вспомнила предостережение доктора Стинера, и, несмотря на то, что он признал свою ошибку, возобновившиеся боли вернули ей ощущение неминуемой смерти. Может быть, доктор просто не хотел ее огорчать, а то, что она до сих пор жива, — заслуга Ральфа. Его заботы просто продлили ей жизнь, вот и все. Но это вовсе не значит, что она будет жить долго. Смерть может наступить в любой момент. Вирджиния ничего не сказала Ральфу, она старалась даже не показывать ему, насколько плохо себя чувствует, но он, конечно, заметил ее состояние, и в один из солнечных морозных дней де Брикассары улетели в Нью-Йорк.
Сразу по приезде, едва они только добрались домой, Вирджинию свалил жестокий приступ. Почти неделю она находилась в полубессознательном состоянии, и врачи даже не могли точно сказать Ральфу, выживет ли его жена. Все медицинские светила перебывали в их доме, и в короткие проблески сознания Вирджиния видела склонившиеся над ней лица, слышали какой-то неясный шепот, когда они обменивались предположениями о характере ее заболевания. Иногда ей казалось, что она слышит знакомое название: «ангина пекторис в последней стадии, осложненная расширением артерии». А может быть, ей на всю жизнь врезался этот диагноз, который поставил доктор Стинер. Она знала, что умирает, и даже удивилась, когда однажды ранним утром поняла, что очнулась живой. Боли отпустили ее. Надолго ли? Теперь у нее не оставалось сомнений, что болезнь вернулась к ней и что она обречена. Кто-то сидел рядом. «Это, должно быть, Ральф», — подумалось само собой. Это имя, которое возникло в ее сознании автоматически, вызвало ощущение безопасности. Но и только. Его рука нежно гладила лоб больной. Вирджиния вяло пошевелила головой, пытаясь освободиться от этих прикосновений. Ральф подумал, что это бессознательное движение, и убрал руку. Он посидел еще немного и вышел. Вирджиния так и не открыла глаз. Она была полностью поглощена удивительным ощущением жизни, своего воскресшего существа и хотела насладиться этим в одиночестве.
Это желание одиночества, этот сверхэгоизм очень медленно покидал выздоравливающую Вирджинию. Она теперь часами оставалась в спальне, любовалась своими исхудавшими руками, исчерченными голубыми венами или длинными ногтями, которые приобрели нездоровый фиолетовый оттенок. Когда Ральф пытался заговорить с ней, она упорно молчала или делала вид, что спит. Что могли значить его заботы по сравнению с тем огромным чувством, которое она испытывала к своему живому телу? Вирджиния прислушивалась к пленительному шепоту крови, который питал ее новую чувственность. Иногда Вирджинию тревожило ее состояние, она понимала, что это ненормально, но это происходило не часто. Новые ощущения полностью завладели женщиной. Когда они особенно сильно завладевали ее существом, лицо Вирджинии приобретало выражение человека, которому открылось высшее знание. Ее стали посещать какие-то странные видения, о которых она не решилась бы рассказать никому на свете. На все свои вопросы Ральф получал лишь взгляд, полный нетерпения, томности и сильного смущения. Он как бы говорил: «Ну не мешай же мне наслаждаться! После, после спросишь, дорогой Ральф!» Она не допускала никакой близости с мужем. Стоило ей в каком-нибудь непроизвольном жесте мужа угадать хотя бы малейший признак желания, у нее тут же возникало чувство сопротивления и непреодолимой усталости. Поразительно, но в тех ужасных картинах, которые теперь не отпускали ее, никакого утомления она никогда не знала.
За эти долгие недели лицо Вирджинии изменилось, и Ральфу казалось, что болезнь как бы обнажила его, придала ему нежное, почти девическое выражение. Оно как бы дышало целомудрием, хотя внутри Вирджинии бушевали неутоленные страсти.
Постепенно здоровье возвращалось к Вирджинии, но это не принесло ей радости. По мере того как болезнь покидала ее тело, уходили нега и сладострастие, которыми она упивалась, лежа в постели. Окончательно поднявшись с постели, Вирджиния почувствовала себя кораблем, потерявшим управление. Она, словно сомнамбула, бродила из комнаты в комнату, тщетно надеясь вернуть себе прежние ощущения. Она получила письмо от матери, в котором миссис Джексон сообщала ей все городские сплетни, полагая, что ее замужней дочери теперь это будет интересно, заискивающе выражала желание видеть дочь с ее мужем у себя в гостях, расписывала, как она скучает о своих дорогих детях, и даже намекала на то, что они с кузиной Мелисандрой готовы приехать к ним повидаться.
Вирджиния небрежно отбросила письмо, желания видеть мать или кого-либо из других своих родственников у нее не было и ни разу не возникало. Теперь вся ее прежняя жизнь представлялась Вирджинии какой-то абстракцией, и даже тот счастливый год, который они с Ральфом провели в своей лесной хижине, подернулся туманной дымкой нереальности. Иногда он даже думала о Ральфе в прошедшем времени и ловила себя на этом: «Когда со мной был Ральф…» Почему был? — внушала она себе. Он есть. Вспоминая о муже, когда его не бывало рядом, Вирджиния нежно улыбалась и неизменно думала одно: «Хороший, хороший… хороший». Впрочем, скоро забывала об этих своих мыслях и всецело отдавалась во власть некоего смутного ожидания, которое начисто вымарывало образ Ральфа и уводило Вирджинию к чему-то неведомому, неясному и одновременно неотступному и неотпускающему. Женщина не понимала, что с ней происходит, единственным ее ощущением было наслаждение от того, что она жива, и, страх смерти, которая в любой момент (Вирджиния никогда не забывала об этом) могла лишить ее будущих неведомых наслаждений. «Все пройдет, — утешала она себя. — Я однажды уже собиралась умирать, и все закончилось благополучно». Но она и сама не понимала, от чего больше страдает: от того, что может в любой момент умереть, или от того, что не может реализовать свои неясные томления. А может быть, одно подстегивало другое.
