Вера - Алиса Клима
С некоторых пор в лагпункте появился ларек, куда привозили более качественные продукты, и заключенным, у которых появлялись премиальные, удавалось купить там приличную колбасу или молоко. Доступ к ларьку и возможность покупать там что-либо зависели тем не менее не только от наличия денег у заключенного, но и от того, не был ли, например, заключенный наказан за что-то, выполнял ли он регулярно нормы. Поскольку это регулирование было достаточно сложным, возникло понятие «взяток»: заключенные немного накидывали денег поверх цены, чтобы продавец отпускал им товар либо заначил дефицитный.
Хлеб выпекали в Сухом овраге и доставляли на подводах вольнонаемные селяне. Часто хлеб был мокрый для придания ему большего веса и клеклый. Урманова однажды слепила из него пуговицы для своей рубахи, порванной на этапах, и пришила недостающие.
Урманова выросла в многодетной семье в Сасове. В любви и доброте прошло ее детство со старенькими татарскими бабушками и дедушками, в работе и подготовке к свадьбе. Отец Урмановой – зажиточный крестьянин Сасове – был раскулачен и сослан со всей семьей в Семипалатинск. Урмановой не было в тот день дома, отец отправил ее в соседнее село к родственникам для помощи в полевых работах. Когда Забута вернулась, дом ее был пуст. Соседи плакали и рассказывали, как за считаные часы заставили несколько семей погрузиться с тем, что успели собрать на обозы, и отправили по этапу в Казахстан – навсегда. Те, кто оказался дома, как Забута, остались на свободе, при этом никто не проверял, где на самом деле были эти люди. Отец Забуты сказал, что дочь уехала в город и он не знает ее местонахождения. Это лишь подтверждало нелепость и стихийность происходящего.
Забута поселилась в доме родни, заколотила окна в своем доме и стала ждать лета. До лета планировала она собрать деньги на дорогу с полевых работ и отправиться на перекладных в Семипалатинск. Летом, в сезон сбора урожая, в тот год стояла хорошая погода. Однажды на стогу она работала вилами, и случилось неприятное событие. Забута, заработавшись, случайно проткнула вилами портрет Сталина на растяжке над стогом – на красном сукне привычное лицо с проникающим взглядом с прищуром.
Когда к вечеру приехал председатель и узнал об этом происшествии, никто не думал, что всего спустя несколько недель Забуту заберут куда-то с узлом с вещами. В тот день, когда ее забрали, Забута подумала, что теперь ее наконец-то отправят в Казахстан к семье. Но ее осудили по пятьдесят восьмой статье и сослали в Сибирь. Не в Казахстане со своей сосланной семьей теперь жила она, а в Сухом овраге, осужденная на пять лет лагерей, валила лес.
Цветущая и пышная девятнадцатилетняя девушка, она теперь выглядела такой же усохшей от недоедания и непосильной работы на лесоповале, как все: и юные, и старухи. Только личико ее, луноликое и белое, оставалось таким же спокойным и невозмутимым. Она привыкла к труду и знала, что ей нужно спокойно работать, чтобы однажды разыскать своих.
Она пришивала свои пуговицы, сделанные из плохого сырого мякиша, ощущая голод. Но она хотела сделать себе пуговицы, потому как ее оскорбляло то, что чужие мужчины в лагпункте могли видеть ее нижнее белье. Делала она все тихо, уверенно и молча, не объясняя свои действия никому, даже женщинам, с кем была близка в бараке.
Она не думала о трудностях, иначе не смогла бы выжить. Она думала только о том, как однажды обнимет мать и отца. Только это простое желание было у нее и у многих людей – обнять однажды снова того, кого любишь, если они будут живы…
Глава 12
Вскоре пришли Федосья и Полька Курочкина; Федосья, с одышкой от своей полноты, села на край вагонки у буржуйки, а Полька, бледная, с вытянутым лицом, бесцветными, но живыми глазами и сбившейся косой, была необычайно тиха и встала у стенки. Федосья, отирая влажное от снега круглое свое лицо, выдохнула:
– Бася Рахович померла.
Новенькие встрепенулись и застыли. Все знали, что старуха Рахович была плоха, и еще на этапе ждали ее смерти, хотя об этом не говорили. Но для новеньких это была первая смерть в лагпункте, свидетелями которой они стали. Другие женщины, уже сидевшие давно на зоне, привыкли, что кто-то постоянно уходил.
Ирина почувствовала, как холод пробирается в ее душу. Нет, здесь им никогда не забыть о смертях и страданиях. Всегда будет происходить что-то, что будет напоминать, где они и что их может ждать. Каждый из них мог в любой момент умереть – от холода, голода, болезней или просто по стечению обстоятельств. Месяц назад на лесоповале придавило отвалом мужчину из соседнего барака. Но его они не знали, а старуха Рахович ехала с ними по этапу и они с Инессой Павловной заботились о ней.
В глазах Наташи Рябовой, чахоточницы, был ужас. Она каждый день думала о смерти, ждала ее и боялась спать ночью от страха не проснуться утром. Эта пытка продолжалась уже несколько месяцев, но она не умирала. Каждая смерть напоминала ей о собственной приближающейся гибели. Только человек, ожидающий смерти, знает, как страшно это ожидание – и не предчувствием боли и предсмертных мук, а осознанием неизбежности исчезновения. Именно этой безысходностью больше всего страшила смерть.
Полька вытащила из-за пазухи маленький сверток в лоскутке старой ткани и с остановившимся взглядом положила на столик у буржуйки.
– Это все, что осталось от Рахович, – процедила она.
Женщины подошли к столу и развернули тряпочку. Там Ирина увидела маленький медальон из латуни, обшарпанный и, видно, открывавшийся часто его бывшей владелицей. С обеих сторон в нем были вставлены крошечные фотографии двух мужчин – это были ее сын и муж. На обратной стороне фотографий женщины прочли: «Ефим и Соломон Рахович». Никто не знал, что с ними стало, были ли они живы: старуха Рахович никогда не рассказывала о них; она была все время плоха и почти не говорила.
Долгое молчание прервала Ирина. Она думала о своих близких, убиенных где-то в подвалах Лубянки или в тюрьме; она так и не узнала всего об их судьбах – знала только, что были они приговорены к расстрелу и
