Любовь & Война - Мелисса де ла Круз
Некоторое время они провели в молчании. Элиза не решалась заговорить, чтобы не нарушить его концентрацию.
– Простите за то, что я сразу взялся за работу, – заговорил Эрл спустя какое-то время. – Обычно я сослался бы на то, как быстро меняется освещение зимним днем, но здесь, конечно, у нас весь свет от свечей. И слава небесам. Камеры с окнами, может быть, и залиты светом, но они просто до неприличия холодные. Все, что там можно делать, это медленно замерзать до смерти. Нет, здесь мы торопимся из-за того, что О’Рейли скоро вернется.
– Конечно, – согласилась Элиза. Она чувствовала себя слегка не в своей тарелке, несмотря на то что пришла сюда именно за этим.
– Могу я предложить вам в следующую пару визитов выбирать более удобную одежду? Хоть это платье и прекрасно, а вы в нем просто восхитительны, я не начну писать маслом еще по меньшей мере несколько дней. Сначала мне нужно понять, как пишется ваше лицо.
– Пишется мое лицо? – Элиза нервно засмеялась. – Боюсь, все, на что способно мое лицо, это испачкаться, если я, к примеру, зажму кисть зубами.
Элиза улыбнулась, пытаясь показать, что это была шутка.
– Видите ли, существуют такие лица, которые сразу теряют объем, стоит перенести их на холст, и превращаются в плоское изображение застывших черт. Другим, напротив, не хватает именно резкости черт, из-за чего они становятся похожи на расплывчатые пятна, на безжизненные посмертные маски. Художнику приходится искать верное сочетание контуров – вогнутостей, выпуклостей – и старой доброй светотени, которая поможет придать чертам объем, и лишь после этого переходить к краскам. Его цель – добиться равновесия между устойчивой, постоянной формой, способной сохраниться на протяжении веков, и тем дыханием жизни, которое не дает забыть о том, что на портрете живая, дышащая красота.
Элизу рисовали прежде, и углем, и красками, но по большей части Анжелика или Пегги. Однако это был совершенно новый опыт. Взгляд Эрла скользил по ее фигуре с прямотой, которую можно было бы счесть неприличной в любой другой ситуации (на самом деле, она казалась слегка неприличной даже в этой). У нее внезапно возникло ощущение, что ее лицо больше не часть ее, а замысловатая маска, надетая поверх черепа. Но в то же время она чувствовала, как эту маску затопляет жаркий румянец.
– Мне… мне нужно сохранять полнейшую неподвижность, или я могу разговаривать?
– Судя по тому, что рассказывал мне мистер Гамильтон, было бы преступлением заставлять вас хранить молчание. Он сказал, что ваша красота сравнима разве что с вашим остроумием. А с учетом того, что моим единственным собеседником на протяжении долгих восьми месяцев был мистер О’Рейли, я жажду услышать более сладкозвучные речи.
– Он, однако, весьма старателен в изучении цветов, – с улыбкой заметила Элиза. – Коралловый, палево-розовый и его любимый барвинок.
– Нужно быть воистину простодушным, чтобы придать слову «барвинок» не совсем приличный смысл.
Элиза сидела и размышляла о том, что совсем недавно она решила быть полезной, а не служить украшением, и все же сидит и позирует для портрета. Но ведь она все равно помогает, не так ли? В некотором роде обеспечивает этого человека работой? И делает то, о чем попросил ее муж?
Пару минут спустя Эрл резким движением оторвался от мольберта и развернул его к Элизе. Свет от четырех свечей падал прямо на мольберт, и все же Элизе потребовалась пара мгновений, чтобы разобраться в хитросплетениях черных линий, исчертивших желтоватый пергамент. Казалось невозможным, чтобы кто-то смог ухватить сходство так быстро, причем всего несколькими росчерками. Затем она резко вздохнула.
На листе она увидела себя. Свою фигуру – линию спины, разворот плеч, скромно сжатые колени, прикрытые юбками, складки шелкового платья и тяжелого шерстяного пальто. Это было потрясающе. Всего несколькими резкими штрихами и плавными линиями ему удалось передать рисунок кружева, украшавшего декольте. А незаметными на первый взгляд тенями он придал муаровый блеск ткани платья. Но еще более впечатляющим было то, как он смог изобразить тело под тканью. При одном взгляде на это Элиза покраснела еще отчаяннее.
Трем старшим сестрам Скайлер (Пегги, конечно, в меньшей степени) неплохо удавалось передать то, что называлось «силуэт», то есть изобразить линии складок на юбках, но, глядя на них, нельзя было представить, что эти юбки кто-то надел на себя. Они выглядели так, словно под ними был воздух или солома. А вот набросок Эрла каким-то чудом отражал и напряжение в сжатых ногах Элизы, и стеснение в груди от попыток сдержать дыхание или хотя бы не делать излишне глубоких вдохов.
Ее так захватило разглядывание мастерски изображенной фигуры, что она почти не заметила своего лица. А затем обнаружила, что смотрит прямо в свои глаза. Видит в них любопытство, и удивление, и даже тени собственных мыслей. Было похоже на то, что она краем глаза поймала собственное отражение в зеркале, до того как успела придать лицу какое-нибудь выражение. Элиза вспыхнула, подумав о себе в таком ключе, но ведь картину рисовала не она.
Она внезапно ощутила на себе взгляд и, подняв глаза, заметила, что Эрл смотрит на нее с выражением одновременно гордым и выжидающим, словно знает, что получил превосходный результат, но хочет увидеть реакцию Элизы. Он словно прикидывал, какую власть над ней ему дает его новое знание.
Но Элиза была настолько поглощена наброском, что смогла сказать лишь:
– О, мистер Эрл! Это потрясающе.
– Ха! – воскликнул Эрл, ухватил край листа, резко сдернув его с мольберта и открыв чистый лист. – Все не так. На вашем лице такое выражение, словно вы только что закрыли псалтирь, а должно быть такое, словно вы читали о кораблекрушении, о великой битве, о том, как Ромео сжимает спящую Джульетту в объятиях, считая ее погибшей. Мы начнем сначала! Но сперва…
Он сунул руку в карман пальто и вытащил переданную Алексом фляжку. Сделав большой глоток, он удовлетворенно вздохнул.
«В следующий раз, похоже, придется взять фляжку побольше», – подумала Элиза.
– Здесь становится прохладно, – заявил он, затем вытер со лба пару несколько капель пота и снова взялся за кисть.
19. Снаружи и внутри
Ганновер-сквер
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Февраль 1784 года
После месяца, проведенного Гамильтонами, образно говоря, в изоляции, общество наконец-то их заметило. Элиза ставила их новоприобретенную популярность в заслугу Пегги – «она провела в городе всего один день и уже завела больше знакомств, чем мы» –
