Барбара Картленд - Безжалостный распутник
— Мы делали все, что могли, чтобы поставить вас на ноги, дорогая моя, — ответила няня. — Вы даже не представляете, как тяжело вы были больны, мисс Сиринга.
— Тюремная лихорадка часто сводит людей в могилу, — вздохнула девушка. — Так что мне повезло. Поверьте мне, няня, в этой ужасной тюрьме люди умирают от нее буквально каждый день.
— Только не говорите мне про это кошмарное место! — воскликнула няня, и в голосе ее послышались слезы. — Его светлость считает, что об этом нужно как можно скорее забыть.
— Такое нелегко забывается, — прошептала девушка.
— Я знаю, дорогая моя, — ответила няня. — Но теперь вы снова здоровы и можете подумать о более приятных вещах.
— Это о каких же? — спросила Сиринга. — И что нас ждет в будущем? Тебя и меня?
— Спросите об этом его светлость, — уклончиво ответила няня. — Я знаю лишь одно: он хочет, чтобы вы отдыхали и набирались сил, а в шесть часов спустились вниз к нему, надев специально для этого новое платье, которое он для вас заказал.
— Новое платье от его светлости?! — изумленно воскликнула Сиринга. — Как это щедро с его стороны! Скажите, а вы захватили сюда из Лондона мои старые платья?
— Они все здесь, — ответила няня.
Сиринга обвела взглядом просторную комнату, поражавшую своими размерами и роскошным убранством — на окнах парчовые занавески, зеркала в резных позолоченных рамах. Это была сама красивая, самая великолепная спальня во всем доме.
Посередине комнаты, под внушительным балдахином, украшенным фигурками голубей, стояла огромная кровать с алым шелковым пологом, который придерживали золотые фигуры ангелов.
— Думаю, мои наряды находятся в той же комнате, которую я занимала до отъезда в Лондон? — предположила Сиринга.
— Именно в нее его светлость и поместил вас, как только привез, — ответила Няня. — Но затем комнату пришлось дезинфицировать. Все, в том числе шторы, полог, постельные принадлежности, белье, — все это сожгли.
— Сожгли? — изумилась девушка.
— Тюремная лихорадка — вещь заразная. И его светлость не хотел рисковать. Карету, в которой вас доставили сюда, пришлось вымыть с уксусом.
— Надеюсь, я никого не заразила? — спросила Сиринга с тревогой в голосе.
— К вам никто близко не подходил, — ответила няня. — За вами ухаживали лишь его светлость да я.
— Его светлость?
— Да, он ухаживал за вами, мисс Сиринга. Мы с ним делали это по очереди. Его светлость дежурил у вашей постели ночью, а я — днем.
— Я… я понятия об этом не имела, — растерянно прошептала Сиринга.
И все же каким-то внутренним чутьем она об этом догадывалась, хотя и провела несколько недель в горячке.
Кто-то успокаивал ее, чей-то голос говорил, что она в безопасности, что ей нужно спать. Правда, тогда она думала, что этот голос — часть ее кошмаров.
Тогда ей мерещилось, будто ее хотят повесить или высечь, или же омерзительные создания в камере тянули к ней свои гнусные руки, а она была не в силах бежать от них. Ей было страшно, ее душил ужас.
Она хорошо помнила женский крик — наверное, это кричала она сама.
Затем сильные руки крепко сжали ее, а чей-то властный голос велел ей забыть обо всех страхах.
При мысли о том, что граф видел ее в столь жалком состоянии, ей стало не по себе, и она поинтересовалась у няни:
— А откуда его светлость узнал… что ему делать? Откуда ему известно, как нужно ухаживать за больными?
— Его светлость сказал, что ему довелось ухаживать за больными лихорадкой в Индии, — ответила няня. — Похоже, у него богатый опыт.
Лишь он один мог облегчить ваши страдания, когда у вас был такой жар, что мы все думали, что вы умрете. Тюремная лихорадка — страшная болезнь, моя дорогая. Я молю Бога, чтобы мне никогда больше не увидеть ничего подобного за всю мою жизнь.
— Я… я ужасно выгляжу? — спросила Сиринга.
В глазах ее читалась такая тревога, что няня была вынуждена принести ей с комода небольшое ручное зеркало. Сиринга придирчиво посмотрела на свое отражение.
За время болезни она похудела и осунулась, отчего казалось, будто глаза занимают пол-лица. А вот волосы по-прежнему были густы и вились надо лбом роскошными локонами, кожа была гладкой и чистой.
— Думаю, он не заметит, что я изменилась, — задумчиво произнесла она.
Ей хотелось одного — понравиться графу, и она не стала спорить, когда няня задернула тяжелые шторы. Сиринга послушно откинулась на подушки и закрыла глаза.
День был жаркий, и поэтому она накрылась одной лишь простыней. Впрочем, это был совсем не тот жар, в котором она провела несколько недель, когда временами ей казалось, будто ее сжигает адский огонь.
«Интересно, что думает обо мне граф, — мысленно спросила она себя, — после того как у него на глазах я кричала и плакала? Неужели он презирает меня за трусость?»
Хотелось надеяться, что в бреду она не наговорила глупостей. Боже, как было бы унизительно, если бы он услышал из ее уст признания в любви! При этой мысли она поморщилась. Ей страшно хотелось задать графу этот вопрос, но она никогда бы не осмелилась. И что она сказала бы ему, если бы он вдруг поинтересовался, по чьей воле ее бросили за тюремную решетку?
Не иначе как это леди Элен и Ниниан Рот подкупили актеров, чтобы те дали против нее ложные показания. И это они написали подложное завещание.
Но как ей сказать об этом графу, не имея тому доказательств? Разве она имеет право обвинить его кузена и его любимую женщину в столь чудовищном вероломстве?
Так что впереди ее ждут испытания, и немалые!
И, хотя она всей душой жаждала увидеть графа, при одной только мысли о том, какие слова могут быть сказаны, ей тотчас же становилось страшно.
В половине шестого ее окликнула няня, которая принесла кувшин розовой воды для умывания и помогла ей облачиться в новое платье. Сирингу охватило волнение, и она тотчас позабыла про свои страхи.
Платье было кисейное, белого цвета, с серебристым отливом на пышной юбке, которая колыхалась при малейшем движении. К платью прилагалась тонкая накидка, оттенявшая белизну ее кожи и закрывавшая плечи. Накидка тоже отливала лунным серебром, делая Сирингу похожей на легкого бесплотного духа, поднимающегося из струй фонтана, что журчал в саду.
— Какое чудесное платье, няня! — воскликнула она.
— Думаю, спереди не помешала бы брошь, — отозвалась та.
Ее слова кольнули Сирингу прямо в сердце. Она тотчас вспомнила, что должна сказать графу о том, что случилось с брошкой, которую он ей одолжил, — той самой, что когда-то принадлежала его матери и которую она продала в Ньюгетской тюрьме.
