От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна AlmaZa

Пётр велел себе успокоиться и, пренебрегая нюансами и кажущимися препятствиями, продолжать подготовку. Взять себя в руки, настроиться и сделать всё, как нужно. А пока лучше отдохнуть и запастись терпением.

Вернувшись на квартиру, он нашёл Сашу в компании друга — Евгения Петухова, с которым младший Столыпин учился на одном факультете. У закипевшего самовара с баранками, заботливо принесённого Аграфеной, они горячо обсуждали литературу.

— А, Петя, вернулся! — брат поднялся со стула и подвинул к столу третий. — Не замёрз? Присаживайся, кипел недавно.

— Благодарю, — он поздоровался с Петуховым и присел.

— А мы тут о Научно–литературном обществе Ореста Фёдоровича[1] толкуем. Слышал о нём, наверное?

— Слышал.

— Мы вот думаем вступить.

— И… чем же в этом сообществе вы будете заниматься?

— Говорить о литературных вопросах, конечно же! Да, Женя?

— Хотелось бы, — подтвердил тот, — Орест Фёдорович — добрая душа, другие преподаватели не хотят особо связываться со студенческими организациями, а он согласился председательствовать, беседовать с нами, полемизировать.

— Да, Орест Фёдорович — невероятный человек! Кто-то сказал, что в юности у него умерла возлюбленная, и он сохранил ей верность, остался холостым и, по слухам, не знавал никогда женщин!

— Может, это студенческая байка? — предположил Петухов.

— Не думаю, он такой аскет и бессребреник, что с него станется!

— Я не вижу ничего сверхъестественного в том, чтобы хранить память о возлюбленной всю жизнь, — сказал Пётр, — разве обязательно любви умирать, если умер человек?

— Ты читал Достоевского, Петя? — спросил его Евгений.

— Так, кое-что.

— Он только учебники и газеты читает, — улыбнулся младший брат.

— Достоевского обязательно нужно! Невероятной силы писательский талант! — вдохновенно провозгласил Евгений. — Какие темы поднимает и как их метко, точно подаёт!

— Ты занимаешься изучением его творчества? — поинтересовался Пётр.

— Нет, вообще я хочу исследовать проповеди и проповедничество, начиная с самых древних. Но ведь Достоевского современным проповедником вполне можно считать.

— Орест Фёдорович тоже так говорит, — покивал Александр.

Пётр подождал, когда молодые люди допили чай, и Петухов, откланявшись, ушёл. Потом посмотрел на младшего брата:

— Значит, ты вступаешь в этот кружок?

— Научно-литературное сообщество, — поправил тот.

— Какая разница? Это всё по сути одно. Студенты хотят иметь законный способ собираться — как бы под присмотром профессора. Им не хочется, чтобы их разгоняли вечно, как недавно. Для образования и науки подобное не нужно, все эти объединения нужны радикалам и студентам-народовольцам, чтобы агитировать и завлекать к себе. Скажут, что будут говорить о литературе, а делать будут то же самое, что и раньше. Вот увидишь, не пройдёт и месяца, как главной книгой на повестке станет «Капитал» Маркса.

— А вдруг это вовсе и не плохая книга? Зачем судить, если не читал?

Пётр сконфузился и, помешкав, нехотя признал:

— Ну… вообще-то, я её прочёл почти полностью.

— Петя! — ошарашился Александр. — И ты ещё что-то предъявляешь по отношению к другим?

— Дело ведь не в книге, пойми, Саша! А в том, как понять её, воспринять, как на неё реагируют. Маркс пишет много правильных вещей, но к ним медленно идти нужно. Постепенно, вдумчиво, осторожно, проверяя, а действительно ли это будет работать? Никто же не может сказать, будет или нет — никто ещё не пробовал! Это теория. А молодёжь решила заменить «Капиталом» Библию, постановив, что борьба с буржуазным мышлением отменяет заветы «не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй». Нельзя такие теории давать в руки излишне впечатлительным.

Саша признавал рассудительность и логичность брата, поэтому не спорил. Он повёл плечами:

— Насчёт Вернадского ты оказался прав. На первые неприятности он уже нарвался в силу своего рвения.

— Это было предсказуемо.

— Но кружок Ольденбургов, всё-таки, приличный.

— С чего бы? У Ольденбургов собираются почти одни поляки. О чём бы ни говорили поляки, заканчивают они независимостью Польши и поношением всего русского. При том, что никогда они даже не пытались дать хорошую жизнь в Польше русскому и православному населению, теперь, никем не угнетаемые и не ущемляемые, они почему-то утверждают обратное. В университете самое большое землячество — польское, потом — еврейское, но их послушать — им и учиться не дают, и работать не дают, и жизни хорошей не дают! Так её никому в готовом виде не дают, её самим строить надо.

— Они утверждают, что им и строить не дают.

— Очень странно бы, если б дали, когда они для постройки выбирают уже занятые места и кричат, что надо снести всё, где уже устроились другие, чтобы им досталось место.

— Так говорит скорее Мовша Каплан с юридического, а Ольденбурги очень русские по душе люди. Фёдор в тот день, когда студенты устроили сходку, призывал их этого не делать, останавливал, как мог. Он совсем не радикал и уж точно не народоволец. Напротив, он сторонится их, как и брат его, Сергей. В обществе Ореста Фёдоровича как будто бы противовес всей этой политике, там те, кто хочет глубже с наукой соприкасаться.

Пётр вздохнул и встал из-за стола. Ему не хотелось наговаривать на людей, которых он почти не знал. Может быть, те молодые люди действительно достойные и помыслы их благородны и чисты. Однако ему всё равно не были по нраву эти собрания.

— Поздно уже, давай ложиться.

— Да, давай, — Саша поднялся. Аграфена пришла убирать посуду. — Петя, а ты… не передумал… насчёт того?

— Чего?

— Ну… Шаховского.

— Ой не упоминай этого лиходея! — перекрестилась Аграфена, тотчас распереживавшись. — Ой душегубец! Как его земля носит!..

— Нет, не передумал, — ответил поверх её причитаний старший Столыпин. — И не передумаю.

Темнеть стало совсем рано. Пока Пётр добирался до своего нового места, уже ничего не было видно. Иногда поднималась вьюга, и поездку приходилось отменять, но если он всё-таки ехал в безветренную погоду, то запасался свечой. Зажигал её, прикопанную в снег, и метился в огонёк. До Рождества оставалось меньше двух недель. В перчатках стрелять было не так удобно, а без них мёрзли руки. На всё это Пётр решительно плевал, перестав обращать внимание и на боль в руке, и на холод, и на опасность, что его всё-таки заприметят с этим странными поездками и задержат, как неблагонадёжного студента. Время поджимало. Дни бежали неумолимо. Зимние вакации замаячили на горизонте. Пётр сделал три остервенелых выстрела, и пули утонули в снегу, оставляя чёрные дыры. Стиснув зубы, он закрыл глаза и вспомнил Ольгу. Тряхнул головой. Нет, её образ размягчает его, сбивает. Он представил Ивана Шаховского, представил, как тот выстрелил в Михаила и попал. Убил его брата.

Открыв глаза, Пётр приметился к огоньку и выстрелил. Огонёк погас.

Не показалось ли? Пришлось пройти вперёд, присесть и зажечь спичку. Поднести её к погасшей свече. Фитиля и верхнего края не было — их снесло пулей. Да, это не ветер задул огонь. Это Пётр попал в свою цель. Он смог. Он научился метко стрелять. И теперь, наконец, мог вызвать на дуэль князя.

Примечание:

[1] Орест Фёдорович Миллер (1833 — 1889 годы жизни) — профессор истории русской литературы, преподававший в Санкт–Петербургском императорском университете до 1887 года, один из первых биографов Достоевского

Глава III

В городе было немного теплее, и оттого под ногами то и дело расползался смешанный с грязью снег. От Невского Пётр пешком дошёл до казарм Преображенского полка. В окнах кое-где горел свет. Горел он и у стоящих на карауле дежурных. Но те не знали Шаховского и отказывались пойти и поинтересоваться у кого-нибудь насчёт князя. Пришлось помёрзнуть добрую половину часа, теряя время на тщетные уговоры, пока Столыпин не догадался спросить у проходящих гвардейцев Дмитрия Нейдгарда.