От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна AlmaZa
И тут пришла на ум ещё одна, крамольная мысль: «А что, если после свадьбы Оля окажется вот такой женой? Я прийду домой со службы, а она лежит и книжки читает, и так день за днём. И дела ей до меня нет, а мои просьбы заняться домом и детьми ей по боку, она только злится и огрызается, говорит, что я нудный и невыносимый!». Столыпин чуть не тряхнул головой, отгоняя это видение. Нет, Оля такой не была и быть не могла. Но неужели существует что-то, что разочаровало бы его в ней? «Нет, не существует, — заключил он, — потому что я её достаточно узнал, и готов поклясться, что наводить уют в доме ей будет куда интересней, чем вычитывать затейливые фразочки у какого-нибудь Дарвина или Локка!».
В кабинет вошла Екатерина Андреевна с двумя чашками. Поставила их мужчинам и вышла. Столыпин не хотел спорить с любимым преподавателем, ссориться с ним, сообщая свои соображения, а потому только улыбнулся:
— Я не знал, что у вас четыре дочери. Теперь ясно, отчего вы так ратуете за женское образование.
Бекетов тоже улыбнулся:
— Да, не подарила мне Елизавета Григорьевна мальчика, но ведь и дочерям надо свою жизнь устраивать как-то, и ладно я — помогу своим, чем смогу, а у кого-то ведь нет никаких возможностей и бедные девушки обречены сами о себе заботиться. А как, если им не позволяют обзавестись достойной профессией? Выучиться, как мы, на медика, физика, математика. Им ведь тоже всё интересно, и умом они ничуть не хуже нас, так же могут трудиться и делать открытия.
«Не хуже, — подумал Петя, — но они другие, а если заниматься они будут тем же трудом, что и мы — не огрубеют ли? Не потеряют свою женственность? Их ум другой — не книжный, а естественный. Это нам, мужчинам, приходится изучать что-то, чтобы полезными быть и пригодными, а женщины? Они рождаются совершенными созданиями, и лишь дурное можно сделать, обмужичивая их».
— Но что-то я забыл спросить, — опомнился Андрей Николаевич, — ты ведь по делу какому-то явился? Что случилось?
Петя рассказал ему, напомнив, что Андреевский вроде как должен был обсуждать с ним прошение.
— Ах, да-да, — покивал Бекетов, — женитьба… Я предлагал Ивану Ефимовичу подать в министерство прошение твоё, но он отказался. Что я могу поделать? Я не ректор более.
— И мне жаль этого. Иван Ефимович в любовь как будто не верит. Неужели нельзя сделать исключения?
— Исключения, Петя, повсеместно только для людей исключительных. Вот, Дмитрию Ивановичу его величество простил выходку, говорят, так и сказал: «Менделеев у меня один»[3]. Сначала надо достигнуть чего-нибудь, а потом уже своё гнуть. Это не моё мнение, я считаю, что человек всегда заслуживает сочувствия, но таковы условия, с которыми приходится считаться.
— Значит, с учёбой мне придётся распрощаться, — вздохнул Столыпин.
— Неужто окончательно решил?
— Невеста моя, наверное, уже дату для свадьбы подходящую подыскивает, я не отступлю.
Бекетов задумался, механически поперекладовав шуршащие на столе бумаги.
— Зачем же прощаться с учёбой? — сказал он. — Ты можешь проститься только со студенчеством, но не университетом и знаниями.
— Что вы имеете в виду? — насторожился Петя.
— Ты можешь записаться в вольные слушатели. Ими могут быть и женатые, и холостые — какие угодно. Только по большей части тебе придётся самостоятельно заниматься.
— К этому я готов!
— Как вольному слушателю тебе придётся самостоятельно писать научную работу, и для доступа к экзаменам предоставить её в готовом виде. Сможешь?
— А вы позволите обращаться к вам за советом?
— Конечно! К тому же, ты и дальше сможешь встречаться с моими студентами, заниматься с ними совместно где-нибудь в библиотеке или по домам, приходить в наше Общество естествоиспытателей.
— Тогда я решительно согласен! — надежда вернулась. Столыпину уже не было так грустно представлять, как он подаёт прошение об увольнении. Ведь можно будет позже добиться того же, к чему стремился, но другим путём.
— Да, только вот что, — вспомнил Андрей Николаевич, — вольный слушатель должен иметь какой-то род занятий. Ты же сможешь получить какую-нибудь должность?
Получался замкнутый круг. Студента без диплома (и, что важнее — хороших связей) пока что не брали ни в какое министерство, а в вольные слушатели не брали без приписки к какой-нибудь службе. И что же ему оставалось делать?
Петя задержался в Санкт-Петербурге. Сходил опять на Фонтанку, к Чернышёву мосту[4]. Мест по-прежнему не было. Хлебосольно накормили «завтраками»: мол, грядёт объединение почтового и телеграфного ведомств по осени, может, там что-то появится.
Столыпин пошёл на набережную Мойки, в Министерство государственных имуществ. И там ему ничем не смогли помочь. Он писал письма, обивал пороги, обращался, кружил по столице, но упорные его старания не увенчались успехом и, со скверной на душе и в разочаровании, он сел на поезд до Москвы, чтобы прибыть к Нейдгардам и всё им рассказать.
Подходя к Арбатской улице, в конце которой стоял их каменный двухэтажный особняк, Петя на минуту остановился. Площадь, заставленная извозчиками, шумела и гудела: свист, щёлканье семечек, бородатые лица, а за всем этим — таверна «Прага» со сновавшим в неё и из неё людом. Мимолётная тоска овладела Столыпиным, но не сожаление об упущенной прошлым летом возможности, а тоска по себе тому — прошлогоднему, которому всё казалось легче, и безрассудные поступки совершались (поездка на Кавказ!), и мечты были наивнее, проще. Добиться Оли — и всё! А оказалось не всё. И что он даст ей, такой вот жених, не богат и не слишком высокороден? Ещё, оказывается, и не удачлив в карьере — ничего у него не ладится!
Задребезжали колёса, и народ как будто стал сторониться чего-то. Петя обернулся, видя несущуюся тройку, но какой–то ступор напал на него, и чудом его не коснулась она, затормозившая поблизости. На козлах, к его изумлению, сидела женщина. Девушка. И он узнал её.
— Вера Ивановна, голубушка! — подбежали к ней мигом какие-то мещанского вида персоналии. — Что же вы себя не бережёте! Смотреть страшно, как угорело коней ведёте! Вера Ивановна, уж вы осторожнее…
Столыпин стоял в стороне и смотрел на неё, совершенно не утратившую своей свежести и красоты, но ставшую как будто ещё более уверенной, дерзкой, жёсткой. Он не желал быть замеченным и не подошёл бы к ней, но Фирсанова-Воронина, выбираясь из повозки, сама наткнулась на него глазами. Замерла на секунду и, не принимая помощи в виде протянутых рук, спустилась на землю и приблизилась к Столыпину.
— Здравствуй, Пётр Аркадьевич, — улыбнулась она, и в этом вежливом официальном приветствии выговорилось всё, что было в её душе: «Я помню. Я не забыла. Но это неважно, правда? Мы можем быть друзьями».
— Здравствуйте, Вера Ивановна, — приподнял он студенческую фуражку и надвинул обратно.
— Тебе идёт, — указала она на неё взглядом, — военный мундир пошёл бы ещё более.
— Боюсь, его мне носить не придётся.
— Оно может и к лучшему. Как поживаешь, Пётр Аркадьевич?
— Благодарю, сносно. Как вы, Вера Ивановна?
— Всё хорошо. Сытею, богатею, — посмеялась она и, опуская глаза к его руке, спросила: — Женился?
— Собираюсь.
— Уж год прошёл! — звонче зазвучал её смех. — Так долго собираться — и рассобираться можно!
— Не по моей вине всё затянулось. То одно, то другое…
Воронина оглядела его и очередным вопросом попала в уязвимое место:
— Ты ведь студент, тебе разрешили жениться?
Что тут было сказать? Врать? Не для чего.
— Нет. Не разрешили. Буду увольняться.
В лице Веры Ивановны не было злорадства, она проникновенно и с пониманием нахмурила брови:
— Войдём в таверну? Расскажешь.
— Благодарю, но… — он бросил взгляд вдоль улицы. Оставалось всего-ничего до Оли. Не хватало, чтоб увидели его с женщиной и разнесли сплетни. Впрочем, кому бы? В Москве он мало с кем знаком. — Рассказывать нечего. Писал прошение — отказали. Уволюсь из университета и найду себе место в каком-нибудь департаменте. Уже искал, но пока ничего не выходит.
