Майкл Скотт - Восточные страсти
Большинство китайцев, приехавших работать в Гонконг, были выходцами из провинции Гуанси, расположенной к северо-западу от Королевской Колонии. Молинду изумляла сложная мозаика китайской жизни. Хотя кантонский диалект получил такое же всеобщее распространение, как и мандаринское наречие высших классов — и прежде всего в торговых кругах, — Гуанси, соседствующий с Кантоном и Гонконгом, был совершенно другим миром, и люди говорили там на своем языке. Подходя к отчаянно жестикулирующей, что-то тараторящей толпе, Молинда недоуменно спрашивала себя, сколько же времени уйдет у нее на то, чтобы овладеть всеми наречиями китайского. Китайское письмо было одним языком, понятным всем, наподобие мандаринского наречия, которым пользовались в среде правительственных чиновников и ученых. Но ей было доподлинно известно, что существует, по меньшей мере, девять различных местных диалектов, звучание которых не имеет даже отдаленного сходства друг с другом.
Рабочие наконец обратили на нее внимание и попытались ее остановить. Двое или трое из них заговорили громче и запальчивее других и даже пробовали силой препятствовать ее продвижению.
У Молинды не было желания вникать во все нюансы китайских обычаев и нравов. Одним резким движением она протиснулась сквозь группу мужчин и вошла внутрь, неожиданно оказавшись у того самого места, откуда были похищены рулоны шелковой материи.
Внезапно она остановилась. Дыхание перехватило, кровь, казалось, заледенела в жилах. Прямо перед ней, на той полке, где недавно находились рулоны украденного шелка, покоилась человеческая голова.
Это была пахнущая запекшейся кровью голова китайца. Больше Молинда ничего не успела заметить. Почувствовав приступ дурноты, она отвела взгляд и в тот же момент услыхала властный рокочущий голос — и толпа рабочих рассеялась.
Лу Фань подошел к ней, взял за плечо и твердо повел к выходу. В конторе секретарь принес ей чашку обжигающего чая, за что она была ему бесконечно благодарна. Она присела за письменный стол, отпивая чай маленькими глоточками, и, наконец, почувствовала в себе силы задать вопрос:
— Что это было, Лу Фань?
Дворецкий отвечал, пряча глаза.
— Молинде не надо было этого видеть. Голова этого презренного вора выставлена на общее обозрение, чтобы преподать урок другим рабочим, которым Молинда платит деньги. Они должны обуздать свою жадность и быть довольны заработками. Если они будут воровать, они потеряют свои жизни и головы.
Молинда дышала ровнее.
— Но скажи мне…
— Если Молинда не будет задавать вопросов, Лу Фань не станет на них отвечать. А потом, когда здесь будет новый друг Молинды, ей не придется отвечать на все его вопросы.
— Сюда прибудет сэр Седрик Пул?
— Ему сообщили о смерти вора.
— Откуда тебе известно, что это вор?
Он сохранял полное самообладание.
— Шелк, который украли из нашего пакгауза, был найден в том месте, где прятался он. Шелк привезли сюда, и, как только соскоблят кровь с полок, шелк вернется на свое законное место.
— Я… я не понимаю, — прошептала она.
Лу Фань спокойно пожал плечами. Он явно не был намерен вдаваться в дальнейшие объяснения.
И тут Молинда внезапно поняла все. Лу Фань сумел убедить «Общество Быка» провести свое собственное расследование, и в результате были обнаружены воры, похитившие рулоны материи из пакгауза. Украденный товар был возвращен, а по ходу дела было решено казнить лидера ответственной за преступление шайки.
Лу Фань извинился, поспешно вышел из конторы, а через несколько минут вернулся заметно повеселевшим.
— Теперь все улажено, — мягко произнес он.
— Ты хочешь сказать… что головы теперь в пакгаузе нет?
Он кивнул и улыбнулся.
— Голова теперь там, где она нужнее всего.
Она растерялась и, позабыв, что расспросы бесполезны, не смогла устоять перед искушением.
— Где же?
— Вор действовал не по собственной инициативе. Людям этого сорта рулоны материи не нужны. Какая ему выгода от такого товара, который он не может продать и нажить деньги? И в чем выгода такого воровства?
Молинда уже привыкла к манере Лу Фаня задавать риторические вопросы и спокойно ждала, когда он продолжит.
И вдруг громадный Лу Фань затрясся от смеха.
— Голову негодяя мы доставили туда, где ей сейчас место, — сказал он. — К человеку, который стоит за этой кражей. Она теперь на письменном столе Оуэна Брюса. Ему придется поволноваться, когда полицейские начнут интересоваться, какую он имеет связь с этим делом. Он, конечно, станет отрицать, что такая связь есть, но подозрение будет посеяно в умах сэра Седрика и его людей. Такие семена нелегко уничтожить. И кровь с отрубленной головы проникнет в глубь дерева на письменном столе Брюса и навсегда оставит там свои следы.
Сэр Алан и леди Бойнтон ни в чем не отступали от правил вежливости и хорошего тона, и потому они приняли Эрику фон Клауснер так, как всегда принимали своих гостей. Эрика не желала оставлять ни малейшего повода для догадок об истинной причине своего визита и решила явиться в дом без сопровождения «слуги», отослав Райнхардта Брауна в маленькую недорогую гостиницу и снабдив приказанием оставаться там в ожидании дальнейших распоряжений. А потому Браун проводил дни и ночи напролет в пьянстве с местными девками, и порою, чтобы снять усталость после череды нескончаемых оргий, отправлялся на какой-нибудь концерт. Особенно по душе ему пришлись оратории Георга Фридриха Генделя, уроженца Германии, который переехал жить в Англию, — британцы даже считали его своим соотечественником. Эрика, которой Браун докладывал о себе еженедельно, не переставала дивиться тому, как беспощадный убийца, человек, начисто лишенный совести, мог испытывать такую потребность в хорошей музыке. Но она была слишком занята, чтобы вникать в душу своего компаньона. У нее самой было дел невпроворот.
Почувствовав сдержанность, которую проявили по отношению к ней сэр Алан и леди Бойнтон, она изо всех сил стремилась склонить чашу весов в свою пользу. Пуская в ход все свои чары, она, наконец, добилась того, что поначалу осторожные хозяева стали ее верными почитателями.
С Элизабет Бойнтон дело обстояло гораздо проще. Как ее младшая подруга по пансиону, Элизабет всегда восхищалась Эрикой. Битва была уже наполовину выиграна.
Вскоре Эрика обнаружила, что завести с Элизабет разговор о Джонатане Рейкхелле донельзя просто. При первом же упоминании его в беседе стало ясно как день, что Элизабет до умопомрачения влюблена, и всякий раз, когда она заводила о нем речь, Эрика вспоминала школьные годы.
