Жанна Бурен - Дамская комната
Взобравшись на колени молодой женщины, девочка играла золотым крестиком на шее Флори.
— Не хочешь ли ты поесть, милая?
— Хочу. Я хочу пирожного.
— Говорят не «хочу», а «я хотела бы», мадемуазель.
— Я хотела бы пирожных!
Флори прижала ребенка к груди. Хотя ее собственный сын умер, и отчасти по ее вине, ей было дано вновь вкусить таких сладких радостей материнства. Она ценила значение этой милости и старалась ее беречь. Даже если для этого ей предстояло пожертвовать связью, от которой она стала уставать, вступить в борьбу с отчаянием человека, на здравый смысл которого она не могла рассчитывать и поэтому его боялась. Смелее! Агнес должна ей помочь!
Целуя завитки волос на крошечном затылке, Флори повторяла себе, что эта встреча в Гран-Моне была дарована ей Богом, что Агнес выбрана посредником для водворения любви к Господу под крышу этого дома, где глумились над Его заповедями…
— Сюзанна, принеси, пожалуйста, бисквиты, они в большом глиняном горшке, что стоит на ларе в кухне. Их очень любит Агнес. Да не забудь и кувшинчик с миндальным молоком.
Заботы о своей подопечной были для нее радостью, примирением с самой собою. Разве могла бы она теперь без нее обойтись?
По утрам она уходила к сиротам в приют, а все послеполуденное время отдавала той, которую стала считать своей дочерью, с которой связывала все ожидания, печали, надежды и потребности, которых не знала вот уже семь лет. Она теперь возлагала на этого ребенка, ставшего центром ее жизни, больше надежд, чем на отношения с Гийомом. Никто не мог противостоять этому. Оставалось лишь примирить любовника с тем, что она хочет его оставить.
Она размышляла об этом весь вечер, а потом и всю ночь в объятиях того, против кого замышляла такой удар. Мысль эта ее не покидала. Она вынашивала ее, ставшую для нее настоящей болезнью.
Тонким чутьем, свойственным тем, кто любит, Гийом быстро уловил какую-то перемену в поведении Флори.
— Что с вами, моя хорошая? — спросил он как-то вечером. — С некоторых пор мне кажется, что вы от меня отдалились.
— Отдалилась?
Она взяла руку, лежавшую на ее груди.
— Наоборот, мне кажется, что вы очень близко!
— Не играйте словами. Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать.
— Нет, друг мой, не понимаю.
Не терпевший возражений, Гийом помрачнел, настроение его испортилось. Одинаково легко ранимый как в любви, так и тогда, когда задевали его самолюбие, он резко оборвал ее. Она выразила свое недовольство. Дело дошло до слез одной и до раскаяний другого и закончилось неизбежным объятием, как и любая их размолвка.
Снова все пошло как обычно. После примирения, когда ее любовник уже спал рядом с нею, Флори в эту ночь долго не могла заснуть и лежала с открытыми глазами, словно вглядываясь в полумрак, которому не давал обратиться в полную темноту еле теплившийся под слоем золы огонь в камине. Сил у нее больше не было.
Песочный замок обрушился па сердце Флори. Ее душила умершая страсть. Она уснула, не переставая плакать, зная, что ее ничто не сможет утешить.
Прошел февраль, наступил март с его пасмурной погодой и с постом. В воздухе тяжело висела неопределенность.
Молодая женщина объявила Гийому, что, соблюдая обычай умерщвления плоти, она будет жить целомудренно в течение сорока дней покаяния, назначенных Господом. Согласившись с необходимостью воздержания, которую она подкрепляла такими доводами, Гийом после поездки по своим делам в Шампань однажды ночью неожиданно вернулся, позабыв свои обещания. Взбешенный сопротивлением, он силой овладел ею на приведенной в полный беспорядок постели.
То, что Гийом прочел в глазах своей любовницы после борьбы, после криков, закончившихся стихавшими вздохами, было далеко от того, чтобы его успокоить, а лишь усилило пожиравшие его муки.
— Флори, Флори, вы больше меня не любите! Любовь моя, вы уходите от меня!
Она не ответила; лицо ее застыло в страхе перед новой вспышкой его ярости и от досады, вызванной тем, что ей еще раз пришлось ему уступить.
Он снова набросился на нее, обхватил, покрывая поцелуями, пытаясь раздуть пожар, пробудить в ней желание. Все было напрасно. Он обнимал безразличную к нему женщину, холодную, как пепел в потухшем очаге. После совершенного насилия, после полученного наслаждения он почувствовал что-то вроде угрызений совести, говорил с нею шепотом, молил, упрашивал… Она молчала, отстраненная…
Именно в эту ночь она открыла в себе жалость и одновременно поняла, что это чувство несовместимо с любовью.
В середине марта, обессилевшая от самоистязаний, она решила уехать в Париж. Она написала родителям о своем намерении удочерить девочку и решила, что должна показать родителям ту, кого собиралась сделать своей дочерью.
Гийому не удалось ее отговорить. Они расстались на рассвете нового дня, после ссоры и обычного в таких случаях примирения. Флори без сожаления смотрела ранним утром вслед удалявшемуся любовнику. Она чувствовала себя совершенно опустошенной.
Было решено, что она пробудет в Париже вместе с Агнес все пасхальные праздники и возвратится в Вансэй только в первое воскресенье после Пасхи. Таким образом, срок, данный каноником для покаяния, которое должно было положить предел ее ошибкам, к тому времени давно истечет. И даже будет продлен уловкой Флори, неблаговидность которой она от себя не скрывала.
Агнес, не вполне понимавшая, почему нужно куда-то уезжать, тем не менее радостно приняла весть о путешествии. Ей было четыре года и ей предстояло открыть целый мир.
Через Блуа, Монтери, через зеленевшие поля, сады с цветущими сливовыми деревьями, мимо зарослей дикого терновника, через леса, деревья которых зеленели лопавшимися почками, под ветром и весенними ливнями, то замерзая от холода, то наслаждаясь солнцем, группа путешественников, к которым присоединились Флори, Агнес и Сюзанна, доехала до Парижа.
Сколько раз за время своего изгнания Флори представляла себе, желала этого возвращения, надеялась на него? Столько времени казавшееся ей невозможным, оно наконец состоялось! Поднимая молоток дверей родительского дома, рука блудной дочери трепетала от восторга и благоговения.
Печальные и радостные, вызывавшие стыд и напоминавшие былые надежды воспоминания, эти приливы тоски, от самых далеких до имевших самое прямое отношение к ней, сплетались и расплетались, поднимались, уходили и возвращались к Флори…
— Наконец-то, доченька!
Если она и опасалась какой-то сдержанности приема, ожидавшего ее у родителей, она тут же убедилась в обратном.
Однако, несмотря на то что она долго готовила себя к этой минуте, когда оказалась в зале, где отец с матерью, по своему обыкновению, ждали ее, сидя по обе стороны большого камина, как это было всегда и как она представляла это себе, вспоминая о доме, она была готова провалиться сквозь землю.
