Марина Струк - Обрученные судьбой
— Быдло не пожелало убираться прочь с пути, — процедил он. — Не волнуйся, Ефа, мы сгоним их быстро. А ты должна мужу своему сказать, что хлопы его от рук отбились, кнута, видать, давно спины не знали. Не будешь держать быдло в кулаке, пожалеешь, Ефа. Ну, что там так долго? — крикнул он гайдукам.
— Приветствую, пана и пани, — к колымаге подошел старик, судя по тому, что он нашел в себе довольно смелости обратиться к ним напрямую, — староста какого-то близ лежащего дыма. Он так низко поклонился, что его усы коснулись грязного снега. — Долгих лет здравия пану и пани! Проше пана не серчать на людей да отозвать гайдуков. Мы уберем с пути пана наше добро, отойдем в сторону.
— Так дело в добре вашем? — Александр повернулся и бросил быстрый взгляд назад, на холопов, что спешно собирали корзины, пытаясь сохранить их от копыт лошадей гайдуков, бережно укрывая их своими телами.
— Так Пасха на дворе, — уже тише произнес старик, опуская глаза в землю, понимая, что невольно признается ныне в нарушении закона этих земель, ставящих его веру вне закона. — Надобно яйки освятить…
— Ты ошибаешься, старик! — резко ответил Александр, направляя коня на старосту, толкая его на землю. — Святая Пасха была несколько дней назад!
А потом вдруг резко стегнул пан Острожский коня, направил коня прямо в толпу холопов, что разбежались в стороны при виде шляхтича, видя по выражению его лица, что он не остановится даже перед смертоубийством, что может свершиться под копытам его валаха. Он развернулся после к вознице и крикнул ему:
— Давай быстро за мной!
Холоп на козлах колымаги заколебался, и Ефрожина крикнула ему после недолгих колебаний, торопясь приехать в замок до возможного возвращения мужа:
— Пошел, что стоишь! Пошел!
Двинулась колымага вперед, поехала по снегу следуя недавнему пути всадника. Затрещала под тяжелыми колесами скорлупа яиц, разломились на куски мягкие хлеба, разломись под ободами тонкие свечи. Заголосили холопки в голос, на миг перепугав Ефрожину да так, что дите испуганно шевельнулось в животе.
А потом вдруг случилось то, что никак не должно было случиться. Ефрожина даже не поняла, что глухо застучало вдруг о заднюю стенку колымаги, отчего так яростно завопил Александр. Она едва высунулась в оконце, как мимо ее носа пролетело что-то, в чем позднее, подавив испуг, она признала яйцо. Их, пана и пани из рода Острожских забрасывало яйцами, кусками хлеба и комьями грязи холопское быдло!
— Увози пани! — донесся до Ефрожины крик брата, а потом колымага затряслась на ухабах так, что она едва не упала на сидение. Все время, пока она ехала, судя по стуку колес да покрикиванию возницы, одна, без охраны гайдуков и Александра, Ефрожина неистово молилась, испугавшись, что вдруг холопы могут причинить какой вред ее брату. Она слышала, что иногда в дымах бунтуют холопы, порой зверски расправляясь с паном-хозяином этой земли. Потому ее сердце так билось бешено в груди, потому так дрожали руки.
Александр нагнал сестру спустя некоторое время, и она обняла его с облегчением в сердце, благодаря Господа за то, что у нее такой брат — смелый, сильный, не побоявшийся пойти в толпу быдла, этих еретиков, которых справедливо, как отныне она думала, жестоко преследуют в землях королевства. И она искренне недоумевала после, почему так зол Владислав, который узнав о том происшествии, кричал в голос на нее и Александра.
— Что с того, что мы их помяли? — возразил ему молодой Острожский, в то время как его сестра испуганно вжималась в спинку кресла, желая быть где угодно, только не здесь, не в этой зале. — Они же быдло! Что с того, что спалили их часовенку? Ничего незаконного в том нет!
— Что с того? — буквально шипел в лицо шурину Владислав. Ефрожина впервые видела его в подобном гневе — его губы побелели от ярости, глаза сверкали. — Что с того? А то, что хлопы не стали возвращаться в свои дымы, ушли в сторону степей казацких. А предварительно сожгли храм новой веры униатской, повесив священника. Тебе мало того? Разворошил эти угли и ныне к себе в земли, верно, любимый мой брат?
— Я не понимаю, отчего такая ярость, любимый мой брат, — Александр тоже выделил последние три слова, как то сделал прежде Владислав. — Соберем людей, быстро вернем быдло в дымы, повесим виновных. Делов-то! Я виноват, что в твоей земле то было. Но в моей ординации то невозможно было. Я не ношусь с еретиками, как писаной торбой, в память о ведьме московитской. Ты ведь от того, как зол ныне, брат? Что именно еретиков помяли?
Ефрожина ахнула, когда сильный удар Владислава свалил с ног Александра, а потом закричала в голос, заметив, как тот достает из ножен на поясе саблю, как ярко блеснуло лезвие в свете свечи. Шляхтичи, что были в зале во время этой ссоры, стояли в отдалении от них, не желая показываться на глаза во время этой ссоры, вспыхнувшей между новоявленными родичами. Никто из них потому не успел бы остановить Владислава, и Ефрожина уже видела, как скрещиваются сабли, видела этот страшный бой между братом и мужем.
Но этого не последовало. Услышав крик жены, Владислав остановился, убрал саблю в ножны, сжимая пальцы в кулак с такой силой, что побелели пальцы.
— Убирайся с моей земли, Острожский! — приказал он, намеренно опуская слово «пан». — Убирайся прочь! Чтоб глаза мои тебя не видели!
В тот вечер супруги почти не проронили ни слова, даже не обращались друг к другу. Хотя Владислав был по-прежнему предупредителен к Ефрожине за ужином, как обычно ухаживал за ней, разрезал ей куски дичи на тарелах, подливал сладкого меда, который она так любила. Только позднее, когда она уже уходила к себе, получив от него на прощание легкий поцелуй в лоб и в губы, он вдруг тихо спросил:
— Как ты могла не остановить его, Ефрожина? Как могла пойти у него на поводу? На земле, по которой хозяйкой ходишь!
— Я не понимаю твоей злости, Владек, — ответила она дрожащим от волнения и обиды голосом. — Это были еретики! И это была всего лишь еда… Хочешь, я пошлю такую же снедь в дымы? Соберу так же корзины, как они принесли туда?
— Святой праздник Пасхи у схизмы был несколько дней назад. Твои дары уже припозднились, Ефрожина, — а потом, после недолгого молчания, снова задал вопрос. — Ты ведала, что моя мать была православной веры?
— Но ты же истинной веры, Владислав! — возразила ему Ефрожина, даже не подумав над тем, что он желал сказать тем вопросом. Он только усмехнулся в ответ и вышел вон из ее покоев.
Именно с того дня все пошло наперекосяк. С того проклятого дня! Ефрожина сжала пальцы сильнее, кидая мимолетный взгляд на мужа, который по-прежнему не отводил взгляда от алтаря, словно что-то там заприметил. Она знала, что судя по этому взгляду, что он мысленно не здесь, в костеле, а где-то в другом месте. Куда ей редко отныне позволителен ход, увы!
