Жюльетта Бенцони - Графиня тьмы
Небрежным движением гость бросил на кресло свой серый с широкими отворотами плащ и круглую шляпу, а сам приблизился к хозяину.
— Вы счастливо отделались от Робеспьера и его клики, — продолжал он. — Так не для того же, чтобы вновь возродить их ритуалы?
— Известно вам, что вы все еще в розыске? — с улыбкой обратился к гостю Баррас. Он улыбнулся невольно: что-то в этом проклятом бароне всегда вызывало симпатию, чтобы не сказать восхищение.
— Предполагаю, что это ошибка. В чем меня обвиняют? В организации заговора, направленного на уничтожение того, что вы сами уже разрушили? На желание покончить с Конвентом, который мешает вам так же, как и мне?
— Ваши слова не лишены справедливости. Так присядьте и расскажите мне, отчего вы предпочли нанести мне этот визит тайно.
Не пряча улыбку, Батц оглядел его с головы до ног: ростом почти шести футов, пронзительные зеленые глаза, правильные черты выразительного лица, обрамленного гривой курчавых белокурых волос, саркастическая улыбка, свежесть кожи и живость в движениях… Баррас осторожно подбирался к пятидесятилетию, ему можно было без труда дать лет на десять меньше.
— Потому что разговор, который нам предстоит, нуждается в соблюдении некоторых предосторожностей. Но не буду вас томить… поговорим о Людовике XVII.
Брови Барраса взлетели вверх:
— О маленьком Капете? Что…
— Не называйте его так! — разозлился Батц. — Кажется, мода на это давно прошла, а вы все следуете ей! К тому же это неправильно и вульгарно…
— Привычка, просто привычка, которую стоило приобрести, если мы хотели остаться в живых, — вздохнул Баррас. — Что вы хотели узнать?
— Где он?
— Так ведь… в Тампле!
— В Тампле?
— Ну да, конечно! — ответил Баррас, отведя глаза, дабы не встречаться с пристальным взглядом гостя.
— Вы уверены?
— Конечно, я уверен.
— Ложь! И, пожалуйста, не возмущайтесь: я ведь пришел играть в открытую и хочу знать, кого вы увидели, когда приказали отпереть средневековую темницу, где был замурован девятилетний мальчик. Это было на следующий день после Термидора…
— О чем вы?
— Я сказал в открытую! 19 января прошлого года я, воспользовавшись переездом Симонов[35], похитил ребенка и увез его в Англию… откуда его похитили вновь. Теперь ваша очередь отвечать! Вы знали дофина. Скажите мне, его ли вы увидели? И без экивоков! Мне нужна только правда, и знайте, что рано или поздно я ее добуду. Но даю вам слово дворянина: эту правду я обязуюсь хранить при себе, а вам к тому же еще и заплачу за нее. Вот этим!
Из внутреннего кармана своего серого сюртука Батц вынул маленький кожаный мешочек и развязал его. На его ладонь, как по волшебству, выкатился большой бриллиант голубоватого цвета. В пламени свечей он засверкал, играя своими гранями. Глаза Барраса тут же загорелись.
— Откуда это у вас? — ошеломленно спросил он.
— Неважно! В нем тридцать семь каратов. Он ваш, если вы будете со мной откровенны. Дайте слово дворянина!
— Слова чести вам уже недостаточно? Или вы думаете, что у меня ее нет? — усмехнулся Баррас.
— В наши дни это слово поистаскалось. Кто угодно может поклясться честью. Но клятва дворянина — это несколько иное, и я уже дал вам свое слово.
Глядя гостю прямо в глаза, виконт де Баррас твердо произнес:
— Даю вам и свое! Я скажу вам правду.
Он снова наполнил свой бокал испанским вином, налил вина Батцу и уселся напротив. На круглом столике между ними беззастенчиво сверкал бриллиант, но Баррас старался на него не смотреть.
— На следующий день после Термидора Комитет общественного спасения доложил мне, что начали циркулировать слухи о побеге детей Людовика XVI, которые перешли под мою ответственность. Тогда я с раннего утра поехал в Тампль и увидел, что там установили печь, а поверх нее — окошко для передачи пищи маленькому узнику. Дверь еще была на месте, но ее так плотно забаррикадировали, что она больше походила на стену, и пришлось ее разбивать. В образовавшемся проеме сначала совсем ничего не было видно, такая там стояла темнота, но в нос мне ударил ужасный запах грязи, смешанной с испражнениями. Наконец я увидел ребенка. Он лежал, но не на ложе своего отца, а скрючившись в колыбели, неизвестно как туда попавшей. Дневной свет едва просачивался сквозь доски, которыми были забиты с внешней стороны зарешеченные, впрочем, окна. Я хотел поднять его на ноги, но это было непросто: колени и щиколотки, а также кисти рук ужасно распухли. Лицо было бледным и отекшим, немытые светлые волосы прилипли к голове. Грязь в этой отвратительной темнице покрывала все, на полу валялись остатки пищи вперемешку с испражнениями, на постельном белье — вши и пыль. Мальчик был одет в штаны, в серую суконную куртку и в рубашку, которая когда-то была белой, — теперь его одежда затвердела от грязи. Я спросил, почему он не ложится в большую кровать. Он отвечал, но с большим трудом: казалось, ребенок совершенно отвык говорить. Из его слов можно было понять, что в колыбели у него не так все болит… Два сопровождавших меня комиссара стали спрашивать, узнаю ли я его, и я сказал, да, это он, и дал волю гневу, переполнявшему меня. Как я только их не ругал, этих безмозглых палачей, а потом приказал, чтобы вызвали доктора, господина Дюссо, и других, если он не справится самостоятельно, чтобы почистили этот свинарник, выкупали ребенка, который выглядел совершенно больным, переодели его в чистое и, наконец, как только он окрепнет, вывели бы его на прогулку в сад.
В это мгновение Батц, слушавший жадно, с плохо скрываемым гневом, уронил голову на руки.
— На прогулку, — прошептали его губы. — Значит, вы увидели именно его… Этот мерзавец привел его, как обещал…
— Какой мерзавец? Вы знаете, о ком идет речь?
— Знаю. Возможно, и вы тоже знаете: он зовется Монгальяром.
— Этот подонок? Конечно, знаю! В худшие времена террора он петухом носился по Парижу, выставляя себя безупречным санкюлотом[36], но я всегда подозревал, что он угождал и нашим, и вашим. А вы меня в этом уверили.
— Каким образом?
— О, очень просто: бедный мальчонка, которого я видел в Тампле, вовсе не Людовик XVII. Некоторое сходство, конечно, есть, но это не он.
Батц на мгновение прикрыл глаза, не справляясь с нахлынувшими эмоциями.
— Так, значит, он все еще у него! — выдохнул он. — Но куда он мог его увезти? Если только не…
— Не убил? Да вы смеетесь? Уж я его знаю, такой тип скорее продаст его тому, кто больше даст, — Австрии или Испании…
— Мы бы знали, если бы он появился в Вене или в Мадриде, ведь каждое из правительств этих стран поспешило бы заявить о присутствии наследника. Да и переговоры, которые тянутся с самого дня падения Робеспьера, сразу бы прекратились…
