Жюльетта Бенцони - Изгнанник (LExilé)

Жюльетта Бенцони

Изгнанник

Часть первая

Охота

Лето 1803 года

Глава I

Зима рыцаря Господня

Гроза, ворча, удалялась.

Она была короткой, сильной, но благотворной: воздух снова посвежел. Это была одна из тех летних гроз, которые встречают с благодарностью, когда иссохшая земля не видела ни капельки воды уже много дней, когда солнце нещадно печет и все вокруг как будто молит о дожде.

Укрывшийся вместе с конем под навесом скалы Гийом Тремэн даже сожалел о том, что ливень оказался таким коротким. Он был просто необходим для роста трав на пастбищах! Но, посмотрев на меняющееся небо, он подумал о том, что гроза может вскоре вернуться. В этот момент грозовое облако, должно быть, огибало маяк в Экуве, который вместе с горой Лез-Авалуар считается одной из вершин Нормандии. Гийому показалось, что раскаты грома следуют за ним по пятам... В этом случае ему следовало поторопиться, чтобы попытаться добраться до Монтрувра. Насколько он знал, до замка было уже недалеко...

Черный жеребец Гийома упирался: он не хотел продолжать путь. Сахиб любил ветер, но ненавидел гром и чувствовал его неминуемое возвращение. Тремэн сделал несколько шагов, ведя его под уздцы и пытаясь сориентироваться. густой дубовый лес, словно плащ, покрывал высокий холм и спускался до ворот Алансона. Он напоминал подводный пейзаж, играя бесконечными переливами зеленого цвета с разнообразными оттенками синевы. В тишине, которая, казалось, не нарушается целыми веками, было что-то магическое. Гийом с радостью бы задержался в этом удивительном месте, но приближался вечер. Ему следовало прибыть в замок до наступления темноты...

Когда Гийом вернулся на тропу, с которой ему пришлось свернуть, чтобы укрыться от дождя, он на мгновение замешкался. Гроза словно изменила пейзаж, но вдруг его острый взгляд увидел старый придорожный крест. Наверняка это тот самый, о котором ему говорили в Карруже. Если это так, то путешественник оказался намного ближе к Монтрувру, чем он думал.

Поставив ногу в стремя, Гийом чуть тяжелее, чем обычно, забрался в седло и слегка поморщился. Поврежденная нога все чаще напоминала о себе, особенно в сырую погоду. Это его раздражало, как и все то, что напоминало ему о приближающейся старости. В сентябре ему исполнится пятьдесят три года. Он боялся стать немощным, ослабеть, измениться внешне и перестать быть похожим на того человека, которым он хотел бы остаться навсегда.

Нагнувшись к шее Сахиба, Гийом погладил его шелковистую шкуру и почувствовал, как она затрепетала под его пальцами: раскаты грома раздавались все ближе.

— Мы будем в укрытии вовремя, сын мой! Даже если наш визит окончится плохо, старый разбойник не откажет нам в приюте, во всяком случае, во время грозы!

Доехав до развилки, Тремэн свернул налево в самую густую чащу, где ветви сплетались так же плотно, как шерстяные нити в ковре. Но через несколько минут неторопливого галопа они с Сахибом из нее выбрались. Лес неожиданно просветлел. Под копытами жеребца оказалась широкая, хотя и заросшая высокой травой аллея, по которой можно был проехать и в карете. Впереди сверкал меланхоличный пруд, покрытый ряской, на берегу которого стоял старый, окутанный печалью, замок.

С фасада кусками осыпалась штукатурка, часть окон была разбита, герб над средневековой привратницкой, сохранившейся от самого первого строения, был изуродован со средневековой жестокостью... Но все же этот длинный замок сохранял величественность пораженного проказой короля, доживающего последние дни в забвении, но не до конца утратившего силы... Гийом не заметил никаких признаков жизни.

Но в замке должен был кто-то быть...

— Прошло четыре года, как он вернулся в эти края, — произнес генерал Ле Венер, когда Тремэн приехал в его замок Карруж и спросил, нет ли у него новостей о его родственнике, бальи Сен-Совер. Слухами о его возвращении полнились все окрестности, и это стало настоящим событием.

— Он настолько знаменит?

— Нет. Хотя о некоторых из его подвигов, совершенных во славу Господа нашего или короля, мы в наших густых лесах иногда узнавали. До беспорядков у хозяев Монтрувра было большое состояние, поэтому и пострадали они сильнее. Маркиз умер от нищеты в эмиграции, другие погибли на эшафоте... Даже юный Поль, мой крестник, которому было всего пятнадцать лет...

— Вся семья? Это ужасно!

— Да. Остался только бальи. Он в то время был на Мальте. Что же касается замка, то он пострадал, несмотря на усилия интенданта, который выкупил его, как только строение выставили на торги как национальное достояние. О, разумеется, не для себя! Это прекрасный человек, каких в наших краях немало. Он не позволил себе поселиться в замке, а занял лишь привратницкую и даже попытался кое-что привести в порядок, но после покупки у него совсем не осталось денег. Он жил там, как мог. А потом, в VII году...

— Мне не слишком нравится новый календарь. Мне никогда не удавалось с ним разобраться...

Генерал Ле Венер улыбнулся. Несмотря на свою принадлежность к лучшей нормандской аристократии, он служил Республике с невероятной страстью, поскольку проникся идеями «философов» во время американской Войны за независимость. Он стал первым, кто предложил отменить привилегии, начиная с 20 марта 1789 года! Но Конвент не оценил ею преданность, отправив на эшафот лучших военачальников. Ле Венер оказался в тюрьме и был обязан своим спасением своему бывшему ординарцу Лазарю Гошу, сыну одною из егерей в его поместье Тильер. Но все это никоим образом не изменило его политических взглядов.[1]

— Вы — как наши жители, — вздохнул генерал. — Им тоже не по душе нововведения. Скажем так он вернулся сюда в 1798 году.

— Смог ли он хотя бы частично восстановить свой дом? Он никогда не был богат, насколько мне известно...

— Бальи — младший сын в семье. Богатым он никогда не был и не стал богаче сейчас, когда остался единственным наследником. Не представляю, как он живет. Говорят, он очень похудел...

— Да что вы?! А вы с ним не виделись?

— О нет!

— Но отчею же? Он же ваш кузен, не так ли?

— Вы правы, и я был бы рад ему помочь, но он предпочел бы встретиться с дьяволом, а не со мной. Для этого старого мальтийского рыцаря, ярого приверженца королей, я всего лишь предатель, ренегат. Он настолько меня презирает, что я даже не уверен, захочет ли он за меня молиться... В любом случае он не желает никого видеть...

— Может быть, бальи де Сен-Совер умер?

— Об этом бы стало известно. Он живет в Монтрувре не один. С ним по-прежнему Морель, интендант, его верный пес, и там есть еще какая-то женщина. Никто о ней ничего не знает. И не спрашивайте меня, как она выглядит: те, кто видел, как они с бальи прибыли в дилижансе из Парижа, сумели разглядеть только лицо под вуалью. Говорили, что она высокого роста и, без сомнения, крепкая, потому что она почти несла нашего несчастного родственника с помощью пятнадцатилетнего мальчика. Возможно, это ее сын...