Елена Арсеньева - Звезда на содержании
– А какую вы слышали?
– Да что господин директор все выбрать не может, которую из двух пьес ради премьеры ставить, «Самозванца» или «Красавиц-дурнушек», и даже решился в храм Божий сходить, чтобы небеса знак подали.
Митя расхохотался:
– Ну, вы и выдумщица, Варвара Никитична! Горазды шутить, нечего сказать! Надо ж такое сказать – чтобы небеса знак подали!
– Да я тут ни при чем, – усмехнулась Анюта. – Это наш Блофрант говорит. Мол, если господин директор так мучается над выбором, надобно в церковь пойти и совета попросить.
– В церковь! – еще пуще развеселился Митя. – Да его оттуда кадилом! Под анафему! Стоит только вообразить!
Анюта так и сжалась. Во грехе она зачата, в мир грешный брошена, и даже спасение от греха Господь послал ей в виде греха. Актеры, лицедеи – народ если не совсем отпетый, то все же не пользующийся благорасположением благочестивого общества. Рассказывают, будто иных актрис столичных сам государь император жалует своим благорасположением, великой Асенковой даже серьги бриллиантовые подарил в знак восхищения... Да, общественное мнение в Москве и Санкт-Петербурге непрестанно делается все снисходительней к актерскому ремеслу, вот даже хоронить умерших артистов дозволяется уже в пределах кладбищ, а не за оградою, как бывало в старинные времена. Но здесь, в провинции, все пока иначе. В церкви, рассказывала Мальфузия, нужно стоять поодаль от приличных дам, даже и от мещанок и купчих. Не то могут и турнуть из храма... хотя Господь – он ведь один на всех, и нигде, никогда не видела Анюта в Писании, чтобы Спаситель отказался простереть длань свою над лицедеем. Даже такую низкую тварь, как она, остановил Всевышний на пути к смерти и даровал ей прибежище. И зря, зря она видит в той среде, куда занесло ее, новое унижение для себя! Ведь сколько добра нашла она здесь, сколько участия и сердечности! Конечно, Наденьку Самсонову никак не назовешь иначе, как ехидной злоязычной, но почти все остальные в труппе – люди добрые и бесхитростные. Мальфузия так похожа на тетушку-покойницу, Блофрант – словно отец родной, Митя Псевдонимов... ну, это вообще особая статья! Кстати, узнав, что многие актеры любят брать себе новые, звучные фамилии взамен простеньких, а зовутся те фамилии – псевдонимы, Анюта решила, будто и у Мити фамилия выдуманная, ан нет, оказалось, что и отец его, и дед Псевдонимовы были, и даже прадед, расстриженный поп. В семинарии фамилию ему дали, но это была единственная память о его благочестивом прошлом, потому что он сбежал в бродячую труппу.
– И с тех пор так и пошло, – вздохнул Митя, рассказывая об этом. – С тех пор так и повелось, что с театром наш род неразрывно связан так или иначе. Матушка сначала белье мыла для актеров, потом за художника театрального замуж вышла. Отец хотел меня от этой стези отвести, да умер рано, а матушке было меня не остановить. Плачет она над моей участью, а все же иной раз согласится: куда, мол, тебе еще с такой красотой, Митенька, голубочек мой сизый!
К своей несказанной красоте Митя относился насмешливо. Анюта уже успела узнать, что чуть ли не всякая вторая особа женского пола в городе – та, понятно, которой в театр ходить дозволено (в N-ской губернии старообрядцев множество, а для них всякое действо – скоморошество, бесовство, их в театр не заманишь и калачом!), – вздыхает по красавцу Псевдонимову и слезы по нему в пышную подушку точит. Сам Митя об этом молчал, но Блофрант проболтался, что «рыцаря Максимилиана» домогались очень даже именитые дамы и барышни...
– Домогались, да не домоглись, – посмеивался Аксюткин. – Митя у нас кремень. Неземной любви ждет! Ну, Бог ему в помощь.
Было в лице Мити что-то такое, что наводило на мысль именно о неземной, а вовсе не плотской любви. Его совершенно невозможно было вообразить себе в том вертепе разврата, откуда Анюта бежала сломя голову, готовая лучше погибнуть, чем остаться там. Да, Митя – существо возвышенное, не то что тот молодчик, помятый, лохматый да взъерошенный, за которым гналась по коридору гологрудая женщина.
– Эй, Варвара Никитична, вы где? – Кто-то потряс Анюту за руку, и она забыла о дурном, вернулась из мира печальных воспоминаний и улыбнулась Мите Псевдонимову, который обеспокоенно заглядывал ей в глаза. – Что-то вспомнилось? Гони былое прочь, ведь, может статься, настоящее тебе беду похлеще приготовит!
– Это из какой пьесы?
– Да бог ее ведает, у меня в голове иной раз такая каша из реплик варится! Стоит на тетрадку с ролью посмотреть, все на место становится, а так... – Он махнул рукой. – Поиграйте с мое, и в вашей хорошенькой головушке такой же ералаш затеется.
– Так какие беды нам настоящее готовит? Какую новость вы хотели рассказать? – напомнила Анюта.
– Ах да! Новость и впрямь из разряда тех, по сравнению с которыми любые прошлые печали стушуются. Решено ставить «Красавиц-дурнушек». Расходы по шитью туалетов, потребных для представления, возложить на двух ведущих актрис, девицу Самсонову и девицу Нечаеву. Велеть каждой приготовить для перемены в сценах не менее пяти платьев с полным набором туалетных мелочей: от омбрельки[5] до шляпки, перчаток и ботинок, вполне подходящих к платью. То есть, к примеру сказать, если платье из сатен-тюрка красное, то и омбрелька должна быть непременно с красным узором, хотя бы с воланчиками красными. Ну и ботинки в тон. Перчатки опять-таки. Главное, чтобы слишком ярко не было. Все оттенки красного между собой хорошо сочетаются, однако тут первое дело – не перекарамелить.
– Господи! – так и ахнула Анюта. – Откуда вы все это знаете?! Небось не каждой даме сие ведомо.
– Я вам скажу, только вы никому не пересказывайте, идет? – смущенно улыбнулся Митя. – Матушка моя не только прачкой была. Отец ее рисовать научил, она иногда костюмы театральные придумывала. Шить не умела, вот не дал Господь, но выдумки не занимать стать было. Да такие красивые костюмы измышляла... Она стеснялась признаваться, ну, родители выдавали эти придумки за отцовы. Потом отец умер. Матушка только белье мыть стала. Но рисовать ей хотелось, и однажды она случайно нашла приработок. В дамском магазине на Покровке продают картинки модных туалетов. Нарочно из Санкт-Петербурга хозяин выписывает. Но картинки эти так только называются, на самом деле это всего лишь контуры намечены. Нарисована дама в платье модного фасону, а какого цвета платье и всякие штучки – неведомо. Вместе с картинками столичные журналы высылают подробные описания, какого цвета и с каким узором может быть то или иное платье, ну а рисовальщицы в провинции, вроде матушки моей, эти картинки раскрашивают. Она день и ночь сидит, рисует акварелью, ну а когда глаза у нее устают и если у меня время есть, я помогаю. Оттого и знаю получше иной дамы все про платья, перчатки, шляпки и даже, – он лукаво посмотрел на Анюту, – и даже про такие предметы дамского туалета, которые в открытую и назвать-то невозможно. Но вот беда – в последнее время у матушки глаза болят очень сильно. А я не успеваю один все картинки разрисовывать. Придется помощницу искать, да ведь народ нынче такой, что изо рта кусок норовят вырвать: боюсь, допущу к ремеслу, а его от матушки отнимут. Вот если бы кто-то появился, кому верить можно...
