Елена Арсеньева - Звезда на содержании
Да что там с Анютою? Где она?!
От мыслей этих Хвощинского уже мучила изжога, и, чтобы отвлечься от судорог желудочных, он повернулся к Свейскому:
– Стало быть, вы на том спектакле присутствовали? Что ж там такое приключилось, о чем все говорят? Что такого сделала эта Помпилия или как ее там, что госпожу Самсонову переиграла?
– Да изволите ли видеть, – давясь от смеха, сообщил Свейский, – почти ничего не сделала, кроме как роль переиначила.
– То есть как это? – вытаращил глаза Хвощинский, знавший от своей любовницы о весьма пиететном, трепетном, можно сказать, отношении актеров к текстам ролей, особенно если в зале находился автор. Автор же «Оливии и Помпилии» был местный, N-ский, от него случившееся утаить было никак невозможно, так что вполне мог случиться скандал, и нарушительнице предъявлен был бы штраф.
– Да очень обыкновенно, – пожал плечами Свейский. – Вы прежде пиесу эту смотрели?
– Да имел случай, – кивнул Хвощинский с некоторой толикой презрения, с какой полагалось отзываться о произведениях местных авторов и творчестве местных театров, игре местного оркестра et cetera et cetera. Презирать своевсегда было в России бонтонно, ну и провинция сему правилу слепо следовала, не учитывая, что в обеих столицах в моде нынче сделался местный патриотизм, то есть Петербург выхвалял свое и косоротился от московского, Москва – от петербургского, а обе столицы вместе – от провинциального. Ну а провинция презирала себя!
– Ну, коли так, должны помнить, что прежде Помпилию эту несчастную выставляли сущей камчадалкой.
Хвощинский хмыкнул. Несколько более полувека тому назад императрица Елизавета Петровна подарила селение Работки, находившееся неподалеку от города N, своему бывшему возлюбленному, Алексею Петровичу Шубину, который в свое время за любовь эту пострадал и был Анной Иоанновной сослан аж в дремучую землю Камчатку. После восстановления справедливости он вывез с Камчатки тамошнюю жительницу, на которой принужден был там жениться, а также полдюжины ее молоденьких родственниц, которые сначала составляли его гарем, а после были выданы за работкинских мужичков. Жителей Работок потом начали кликать камчадалами, а поскольку они издревле были известны норовом упрямым и в то же время вспыльчивым, это же наименование получали в местном наречии все диковатые образины.
– Камчадалкой и дикаркою, – продолжал Свейский, – только что не людоедкою, которая на сцене криком кричит и туда-сюда раздает зуботычины, что твоя Салтычиха. И вдруг, вообразите, является на сцене существо нежное, гордое, измученное. И хоть говорит она те же слова, что говорили прежние Помпилии, но нет в них ни заносчивости, ни грубости, ни лютости. Говорит о смертельной болезни народа своего со слезами в голосе, а когда начнет она молниями богам своим грозить, сразу видно, что девица пришла уже в полное отчаяние и сама не ведает, что творит, потому что влюблена до отчаянности в этого туповатого Максимилиана и не ведает, чем его прельстить. А впрочем, про Максимилиана я этак-то напрасно, – повинился немедленно Свейский. – Актер этот, как его, Псевдонимов, что ль, очень даже недурственно свою роль отвел. Только зрители все равно не поверили, что можно любить эту куклу Оливию, когда рядом такая живая и страстная душа, как Помпилия. И девица Нечаева так под конец в роль вошла, что даже и отсебятину пороть стала, но этого никто не заметил, настолько все увлечены были. Помните, когда Оливию должны принести в жертву богам, вдруг является очнувшийся Максимилиан и пытается ее отбить? В бой с ним вступает разъяренная Помпилия, которая покрывает его проклятиями, а сама вдруг, произволением небесным, умирает?
– Ну, помню, – кивнул Хвощинский.
– Так вот! Нечаева эта изобразила не фурию, а такое горе, что у зрителей слезы на глаза наворачивались. Помпилия по роли должна чужеземцев проклинать, а она упрекает Максимилиана в том, что он ее жертву и великодушие оценить не способен. Дословно я роль не помню, Нечаева эта очень складно как-то говорила, тем же слогом, что и вся пиеса сложена, никто поэтому сначала ничего не заметил, но что-то вроде: «Я для тебя предала и отца, и заветы предков, я для тебя преступила законы, я всем богам изменила своим ради этих очей, что затмили мне солнце и звезды... Или не понимаешь, что я на смерть обрекла всех соплеменных своих лишь для того, чтобы жизнь твою, рыцарь, спасти, жизнь, что дороже всего для меня? Ты ж по-прежнему видишь во мне лишь дикарку... Цвет моей красной, чужой тебе кожи важней для тебя, чем биение сердца, кое наполнено только тобою!» И умирает потом... Как она умирала, рыдали в зале так, что едва друг дружку вовсе в слезах не потопили!
Хвощинский, бывший напрочь чужд сантиментов, вскинул брови, и Свейский смутился, прервал свою мелодекламацию:
– Ну говорю же, что не помню ее речей дословно. Память-то у меня недурная, я же точно знаю, что где-то видел вас прежде... Словно бы вечер был, и смеялись кругом... Театр мне вспоминается, да... может, в самом деле – виделись мы в театре?
– Да бог весть, – пожал плечами Хвощинский и отвернулся, потому что именно в это мгновение он вспомнил, где они со Свейским перехлестнулись в жизни. Было это... дай бог памяти, полгода назад – именно при театральном разъезде. Он даже припомнил название спектакля: «Бедная родственница». Такую банальщину несли со сцены! И Хвощинский посетовал, в никуда, ни к кому, собственно, не обращаясь, что вся эта банальная чепуха очень надоела. А какой-то юнец в мятой шляпе – сейчас он вспомнил, что это был Свейский, вот такой же полупьяный, как теперь, – сказал, что-де куда авантажней выдался бы сюжетец совершенно противоположный, сюжетец, в коем... И после этого он, Хвощинский, и принял решение...
Тут Хвощинский мысленно приложил палец к губам и затолкал опасное воспоминание подальше. Вообще пора бы покончить разговаривать со Свейским. Еще вспомнит, где они виделись! И разговор их вспомнит...
А впрочем, какова тут может быть опасность? Ведь ту, другую историю Свейский никогда в жизни не узнает. И все равно – довольно тут сидеть. Нужно идти домой, подумать, как вытрясти из мадам Жужу сведения о судьбе Анюты.
– Ну, мне пора, – сказал он, приподнимаясь из кресла. – Я вам чрезвычайно признателен за живописный рассказ о прекрасной Помпилии.
– Я в нее почти влюблен, – мечтательно заявил Свейский, протягивая ноги так, что Хвощинскому предстояло перешагнуть через них, чтобы уйти от камина. – Это вам не бездушная Самсонова, которая только и могла, что в «Бедной родственнице» в обмороки плюхаться, когда надо и не надо. Кукла! То ли дело девица Нечаева. Истинно я влюблен в нее! Конечно, платонически.
