Елена Арсеньева - Звезда на содержании
Хвощинский, раздосадованный, что интересный разговор завершился, завозился в своем кресле перед камином, как вдруг услышал задумчивый голос рядом:
– А ведь я вас где-то видел прежде...
Константин Константинович повернул голову. Около него в кресле сидел тот самый молодой человек – русоволосый, в небрежном платье.
– Точно, видел! – повторил он. – Но где?
– Прежде вы меня вон за тем столом видели, – махнув рукой в сторону карточного стола, неприветливо сказал Хвощинский, который никогда не напивался и пьяных не любил. – Мы с вами наперебой денежки просаживали в пользу господина Проказова. Запамятовали, что ли? Так пить надо меньше!
– Эх, с Колькой как свяжешься, так меньше нипочем не получается, – грустно вздохнул молодой человек. – Нипочем! Он меня заставляет. Я пить не люблю, будь моя воля – в рот бы ни капли не брал. Мутит меня с винища и с табачища. А он меня чуть не силком принуждает. Прилипнет как банный лист... а потом меня словно злая сила какая-то буяет, истинно сказать. Напиваюсь добела, в драку лезу, а то вот в веселый дом меня недавно завезли. Сюда зачем-то притащили... опять карман пустой. Когда еще дяденькино наследство получу, да и то неведомо, получу ли. А покуда слава дурная ко мне липнет, прослыл уже небось прожигалою жизни завзятым. А я ведь не таков. Не таков Петруша Свейский! Это я, – пояснил он как бы в скобках и для наглядности даже несколько раз ткнул себя пальцем в грудь. – Петруша Свейский – мое имя. Я человек добрый, смирный, я о любви и нежности мечтаю. Чтобы встретить барышню чудную, нежную, красивую, а главное, умную... Кукла разряженная мне и даром не нужна. Но я хочу, чтобы меня за мои собственные качества полюбили, а не за наследство дяденькино, понимаете?
Хвощинский, у которого по вполне понятным причинам слово «наследство» вызывало сейчас особое любопытство и который весьма внимательно слушал Свейского, иронически хмыкнул. На его взгляд, полюбить сего господина было совершенно не за что, да и наследство должно было оказаться совершенно баснословным, чтобы сделать его привлекательным в глазах порядочной особы женского пола. Во всяком случае, обсуждение личных качеств Петруши Свейского его не привлекало, поэтому он свернул разговор в более интересное русло:
– А почему вы говорите, что неведомо, получите ли наследство? Его кто-то у вас оспаривает?
– Да не то чтобы оспаривает, – пожал плечами Свейский, закуривая, причем не сигару, как заметил Хвощинский, а начавшую входить в моду папиросу, вставленную в мундштук остзейского янтаря, – тоже модную и весьма дорогую новинку. Хвощинский оценил изящество штучки и подумал, что, ежели поганить рот о табак не нужно, то вполне можно и ему взять элегантную привычку поигрывать дымными кольцами и этак небрежно руку с папироской на отлете держать. – Наследственное завещание этак составлено, что все деньги – весьма немалые – остаются нам пополам с кузеном моим, вот с этим вон красавчиком. – Он ткнул в сторону Проказова. – Ну, казалось бы, чего проще, взять бы да и поделить состояние на двоих, так ведь нет, дяденька присовокупил условие какое-то, кое поверенный его от нас в секрете держит. Вроде бы если до такого-то числа, нам неведомого, это условие кем-то будет выполнено, то деньги одному из нас перейдут, только неведомо опять же, выполнившему его или наоборот.
– Что за несуразица! – удивился Хвощинский.
– Истинная несуразица! – согласился Свейский. – Только теперь Колька Проказов всюду меня за собой таскает, чтобы я не дай бог потихоньку от него то дяденькино условие не выполнил... или, наоборот, выполнил, тут сам черт не разберет.
– Не пойму, к чему это сложности такие, – с неудовольствием сказал Хвощинский, которому мигом вспомнились его собственные сложности в связи с осмоловским наследством, и настроение снова скисло.
– Да дяденька наш, видите ли, перед смертью спятил, – словоохотливо пояснил Свейский. – Он жил всю жизнь не то чтобы недостаточно, а вынужден был бережливость соблюдать, ну и от бережливости, видать, нажил себе язву желудочную. И вот когда доктора сказали ему, что жизни его осталось всего ничего, он возьми да и получи деньги, причем весьма немалые! Деньги эти достались ему после смерти престарелой кузины, которая всю жизнь была в него влюблена, а он оставался к ней совершенно равнодушен. Она из-за этого старой девой и осталась, что он на нее и глядеть не хотел. Дяденька, узнав об этих деньгах, которые теперь ему и не нужны были, спятил, в уме повредился – ну и решил устроить так, чтобы его наследникам жизнь тоже медом не показалась. Вот и начудесил невесть чего. А мы с Колькой страдай теперь!
– Ну, всем бы такими страдальцами быть! – хмыкнул Хвощинский, коему вспомнилась его собственная молодость, а потом и зрелость, подчиненные одной идее – сбережению чужих денег. Никто не может сказать, что он был нерадивым попечителем осмоловского богатства! – Вы оба и так богаты, живете на широкую ногу. И даже если фортуна к кому-то из вас неблагосклонна будет, обойдетесь и тем, что есть.
– Богаты, на широкую ногу... – уныло повторил Свейский. – Вся штука в том, что мы с Колькою лихо пыль в глаза пускать умеем, особенно он. Наши матушки – а они сестры – нами весьма недовольны. Решили денег нам не давать – и не дают, так что оба мы на мели вечной. Оттого Проказов и играет почем зря – ну, ему хоть везет, а я ради него просаживаю последнее, – и невесту богатую себе ищет. А я не хочу богатую невесту, я любви хочу...
– Идиот, – процедил сквозь зубы Хвощинский, как пишут господа драматурги в своих пиесах, в сторону.
Свейский обидного слова не услышал и продолжал:
– Хотя Колька – он не такой и плохой. Веселый, храбрый и не жадный ничуточки! Когда мы на театре были неделю назад, ему эта Помпилия так понравилась, что он немедля послал в цветочный ряд лакея – букетов привезти, да побольше. А чтобы Наденьке обидно не сделать, велел и ей столько же букетов купить. Невесть сколько денег просадил, зато сцена вся была цветами завалена!
Хвощинский прикинул – выходило, этот приснопамятный спектакль давался именно в тот день, когда он был занят устройством Анюты к мадам Жужу. Вот и пропустил за хлопотами событие! Наверняка Наденька обиделась, что не видела его в зрительном зале, ну и упала в объятия этого Проказова, словно перезрелый плод – в вовремя подставленную корзину садовника. К тому же Хвощинский всю эту неделю Наденьку не навещал, словно позабыл о радостях плотских. А ведь и в самом деле... то есть не совсем позабыл, конечно, он ведь мужчина в соку, однако в мыслях его денно и нощно пребывала совсем другая женщина, что его несказанно изумляло и раздражало. Прежде полагал он себя любителем петиток вроде Наденьки, напоминавших ярких экзотических пташек: субтильных, с талией – пальцами обхватить можно, с крохотною ножкою, – а нынче влекло его к совершенно иному телосложению и корпуленции...
