Белая роза - Огюст Маке
И в самом деле, едва были произнесены первые слова на английском языке, как Перкен, который стоял, отвернувшись в сторону, обратил свой взор на девушку. За одну секунду он преобразился и продемонстрировал больше чувств, чем за все время, что его допрашивали и даже угрожали смертью.
Он явно был очарован и с наивной готовностью демонстрировал искреннюю радость, причем более решительно, чем демонстрировал мужество, когда пытался скрыть свои мысли. Перкен жадно следил за каждым движением молодой графини. Он словно не мог надышаться исходившей от нее жизненной силой и с наслаждением впитывал каждое произносимое ею слово. Теперь казалось, что прежде он демонстрировал всем остальным людям свое спокойное пренебрежение именно потому, что они не принадлежали к тому миру, к которому принадлежал он сам, а в Катрин Гордон он обнаружил и приветствовал представительницу родного ему мира. Глядя на них обоих, таких молодых, улыбающихся, искренних и необычайно красивых, Фриону в какой-то момент показалось, что он присутствует при встрече двух ангелов.
С невольной радостью он отметил, что его пленник буквально на глазах резко изменился.
– Клянусь, – сказал он Катрин, – вы появились и сотворили чудо. Я не удивлюсь, если теперь этот немой заговорит.
– А это значит, – подхватила Катрин с замиранием сердца, – что нам не придется воскрешать мертвого, ведь для вас этот несчастный уже был мертв.
– Не буду этого скрывать, госпожа графиня.
Катрин подавила горестный вздох и приблизилась к Перкену. Тот, страшно взволнованный и полный почтения, успел забиться в дальний угол комнаты. Фрион же, которому очень хотелось, чтобы их общение оказалось результативным, остался стоять у окна. Он оперся о подоконник, поглубже надвинул шляпу и завернулся в полу своего плаща. Из этого импровизированного укрытия он внимательно следил за происходящим, в то время как остальные участники этой сцены были настолько поглощены своими ролями, что даже не подозревали, что за ними следят.
VIII
Катрин первой начала разговор, причем заговорила она по-фламандски, поскольку опасалась, что Перкен не знает другого языка.
– Значит, вы не понимаете, что вам грозит, если вы по-прежнему будете упрямиться?
– Госпожа, – на чистом английском языке отвечал ей Перкен, который, наконец, с наслаждением заговорил в полную силу своего голоса. – Я вовсе не пренебрегаю грозящей мне бедой. Только что я слышал, что сказала госпожа герцогиня этому господину: она прикажет повесить меня… Это ужасная смерть, но это смерть, то есть возможность покончить с этой жизнью. А я уже много лет только об этом и мечтаю.
– Значит, вы очень несчастны? – спросила Катрин, которую поразила его простая и искренняя речь, как, впрочем, и звуки родного языка, которым, как она считала, Перкен не владеет.
– Я бы ответил утвердительно, – сказал Перкен, – если бы знал, что значит быть счастливым.
– Почему же вы согласились говорить со мной, хотя я ничего не могу сделать для вас, но отказываетесь отвечать на вопросы судей, от которых зависит ваша участь? – спросила Катрин с такой невинной наивностью, что Фрион, услышав ее слова, невольно содрогнулся.
Но собеседник Катрин, судя по всему, был вполне готов к такому ангельскому простодушию и ответил ей без пафоса и очень серьезно:
– Я и сам не знаю. Возможно, потому что вы заговорили на моем любимом языке. Продолжайте говорить на нем, прошу вас.
– Значит, вы не приходитесь Уорбеку сыном? – продолжила разговор Катрин на английском языке.
– Нет, – сказал обрадованный Перкен.
– Тогда, кто же вы?
– Я бедный сумасшедший.
– Нет, нет, нет! – нетерпеливо воскликнула Катрин, – вы не говорите всей правды. Вы вновь повторяете свою ошибку. Вы не сумасшедший и вам это хорошо известно.
Девушка была так возмущена, что Перкен даже покраснел от стыда. Он опустил голову и прошептал:
– Все так говорят.
– Все это кто?
– Зэбе, Жан, сам господин Уорбек.
– Уорбек называл вас сыном, но вы утверждаете, что это не так. Объясните эту странность.
– О! – со вздохом проговорил Перкен, – для меня самого это загадка. Господин Уорбек называл меня сыном, а когда я отрицал, что он мой отец, он заявлял, что я сумасшедший. Сегодня и сама госпожа Уорбек утверждала, что я не ее сын. Матери нельзя не поверить. Она ведь так сказала, правда? И что же, после этого я все равно сумасшедший? А что со мной будет, если я скажу «да»?.. И не разгневаю ли я Господа, если скажу «нет»? Кроме того, – неожиданно выкрикнул он и разразился судорожными рыданиями, не проронив, впрочем, ни слезинки, – ведь я не способен понять, что творится в моем сердце. Разве понятны мне мысли, которыми полна моя голова? Разве понятен мне смысл моих слов, когда я говорю? Вот я смотрю на вас, и мне кажется, что я вас вижу… но ведь это лишь одно из тех видений, которые меня посещают!
– Каких видений? – спросила Катрин.
– Не задавайте мне больше вопросов, – сказал Перкен глухим голосом, – я и так уже слишком много наговорил. Да и что интересного я могу сообщить вам, такой достойной даме?
– Меня интересует причина, по которой вы сюда прибыли.
– Я этого не знаю.
– Ведь это ваш отец отправил вас к вашей матери?
– Но все говорят, что он не был моим отцом, и госпожа Уорбек отрицала, что я ее ребенок.
– Это правда, – сказала Катрин, на которую подействовала логика и неоспоримые доводы ее собеседника. – Но, по крайней мере, вы должны знать, как вы оказались у Уорбека, и что вы делали при нем.
Перкен поднял глаза к небу. Взгляд его был полон отчаяния, но это был взгляд честного человека с незапятнанной совестью. Он словно хотел спросить у Господа, почему ему уготованы столь длительные незаслуженные муки.
– Больше я ничего не скажу, – пробормотал он после долгой паузы. – К сказанному я не добавлю ни слова.
Катрин надеялась, что Фрион взглядом подскажет ей, что делать дальше. Но Фрион как раз в этот момент очень тихо, с видом человека, уставшего слушать всякий вздор, выходил из комнаты. Он исчез, и молодая графиня осталась с пленником наедине.
Неожиданное исчезновение Фриона поначалу удивило, а потом испугало Катрин. Было похоже, что он потерял терпение, а его поспешность, как ей показалось, объясняется тем, что он пошел за палачом.
– Вот видите, – сказала она Перкену с лихорадочной горячностью, – все уже устали от вашего упрямства. То, что вы говорите, не убеждает даже
