Гелена Мнишек - Майорат Михоровский
Вальдемар спал крепким, благотворным для организма сном. Люция сидела рядом, не выпуская его руку, измученная бдением, держась из последних сил. Она перевела потухший взор с исхудавшего лица Вальдемара на окно, озаренное серым рассветом, погрузилась в печальные мысли. Опасность миновала, радость наполняла ее сердце — но одновременно там давно поселилась мучительная тревога. Сейчас она с ним, и он ласкает ее, не представляя, кому достаются его ласки, — но вскоре ей придется уйти. Выть может, она даже будет безжалостно отвергнута. Снова печаль, снова муки! Ничего, лишь бы он выздоровел…
Рука больного дрогнула в ее ладони. Люция почувствовала на себе взгляд. Охваченная страхом, повернула голову, посмотрела прямо в его серые глаза, широко открытые, сверкающие, совершенно ясные… изумленные!
— Люция! — крикнул он, словно не веря своим глазам.
Она вскочила, хотела бежать, словно пойманная на месте преступления. Но опомнилась, остановилась.
— Люция? Что ты тут делаешь?
— Сижу с тобой, Вальди, — в испуге прошептала она.
— Где мы?
— В Белочеркассах. Ты был болен…
— Болен… ага! Скажи, кто еще здесь…
— Доктора… Юрек Брохвич…
— А еще?
— Юр и глембовический управитель.
Вальдемар нетерпеливо огляделся. На его лице вспыхнул гнев:
— Но… есть кто-то еще, был кто-то… кто-то еще… говори!
— Никого больше не было, Вальди…
Люция поняла, кого он ищет взглядом, и спазмы вновь сдавили ей горло.
Он нервно озирался, пошевелился беспокойно:
— Как это — никого больше? Говори! Она была здесь? Ты же не единственная женщина, что сидела возле моей постели?
— Единственная, Вальди…
Сначала взгляд его был недоверчивым. Потом в нем мелькнула печаль, потом ярость, словно вспышка молнии. Он сжал руку Люции, словно бы с ненавистью, произнес сквозь зубы:
— Только ты? Ты одна, Люция?
В этом вскрике были обманутые надежды и смертельное разочарование. Для Люции его слова стали болезненным укором, жгучей пощечиной.
Слезы потекли по ее лицу, падая на одеяло, на руки Вальдемара. Она хотела уйти, но превозмогла обиду, стояла, опустив глаза, терпеливо ждала.
Он отпустил ее руку. Взглянув на ее слезы, смочившие одеяло, снова на нее, закрыл глаза и склонил голову набок:
— Я буду спать. Все оставьте меня.
Люция скорее угадала эти слова по движению его губ, чем услышала. И отошла бесшумно, как тень, бледная, отчаявшаяся, роняя на паркет слезы, словно капли яда.
Когда она исчезла, Вальдемар вновь открыл глаза.
«Это была Люция» — подумал он.
Но зачем она приехала?
Почему?
XV
Однако рано было говорить, что все обошлось. Достаточно было опустить руки, недооценить болезнь — и она могла вновь вспыхнуть. Все врачи пришли к единогласному выводу: майората следует немедленно отправить на юг. Но он противился этому. Однако его убедили прямо-таки умоляющие письма пана Мачея и княгини Подгорецкой, робкие просьбы Люции и настояния Брохвича. Вальдемар уступил — правда, он хотел заехать сначала в Глембовичи. Но этого врачи ему не позволили. Люция оставалась в Белочеркассах, стараясь не показываться майорату на глаза — так что он даже спросил как-то, не уехала ли она, не видя ее больше.
Доктора рассказали ему, как Люция, забыв покой и сон, сутками напролет просиживала у его постели. Вальдемар был необыкновенно тронут ее добротой и самоотверженностью, рвался поблагодарить ее от всего сердца, но никак не удавалось ее увидеть — а если они и виделись, то так недолго, что он не успевал ничего сказать. При Вальдемаре она держалась весело, радостно, ничем не выдавая, что творится у нее на душе. И Вальдемар, чувствовавший себя чуточку виноватым, вспоминая словно сквозь сон, как оттолкнул ее руку, теперь совершенно успокоился. Правда, он инстинктивно ощущал, что спокойствие ее мнимо, пытливо изучал ее взглядом — но Люция прекрасно играла роль веселой и беззаботной.
Брохвич вызвался сопровождать Вальдемара на юг. С ними хотел было отправиться и глембовический врач, но Вальдемар этому воспротивился. Он взял лишь Юра (тайно от него получившего от Люции дополнительные наставления).
Пришел час расставания. Предстоящее путешествие ничуть не радовало Вальдемара — Ривьера его не прельщала, и он откровенно злился. Однако холодный ноябрь, морозный воздух, кровь, все еще появлявшаяся при сильном кашле, — все это убеждало, что следует поберечь себя. И все же хотя майорат прекрасно понимал неизбежность отъезда, он пребывал в состоянии странной апатии, пугавшей окружающих.
Люция с утра собирала силы, призвав на помощь всю волю и достоинство, чтобы в минуты прощания не выдать своих чувств и остаться внешне спокойной, постараться отнестись к майорату по-сестрински, отринув все другие чувства.
Они остались втроем: Вальдемар, Брохвич и Люция. Карета уже ждала.
Майорат подошел к ней, сказал сердечно:
— До свиданья, Люци.
Она протянула ему обе руки:
— До свиданья, Вальди! Храни тебя Бог! Возвращайся здоровым…
Ей перехватило горло, и она замолчала. Вальдемар долго, нежно целовал ей руки. Потом взглянул прямо в глаза, словно священник на исповеди. Люция стойко выдержала этот испытующий и проницательный взгляд.
— Ты так холодно со мной прощаешься, Люци? — проговорил он тихо, мягко.
Она, устав бороться с собой, забыв обо всем, обвила руками его шею, прильнула к его груди и проговорила звенящим от слез голосом:
— Вальди… милый…
Вальдемар обнял ее крепче, но она вырвалась, простилась с ним пламенеющим от счастья взглядом. Уже из кареты Вальдемар улыбнулся ей.
Карета скрылась вдали.
Лишь теперь Люция позволила себе горячие слезы, жалея, что ее раненая душа не может следовать за Вальдемаром, храня его в дороге.
Вечером и она уехала из Белочеркасс.
XVI
Зиму Вальдемар провел в Тироле, переезжая с места на место, весной отправился в Ниццу. Здоровье вернулось к нему, но врачи настаивали, чтобы он пробыл на теплом юге до конца мая. Он скучал, его раздражал мир безмятежного солнца и лазурного моря, сияющий, полный жизни, веселой суеты, новых лиц, то и дело сменявших друг друга. Он уже тосковал по туманным дням в Глембовичах — чудесное, золотое солнце Ниццы было неизменным, как на картине, и это раздражало. Море тоже не влекло Вальдемара. Порой он в одиночку заплывал далеко от берега на рыбацкой лодке — но только в непогоду, когда море хмурилось и волновалось. Ему приходилось бороться, со стихией, лишь это его еще увлекало… Здесь у него было множество знакомых, но он сторонился их, избегал их общества, не посещал шумные балы. Единственный человек всегда был для него желанным гостем — граф Доминик Гербский, старый знакомый, много старше майората, придерживающийся тех же убеждений и взглядов.
