Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина
– Верка, тебе тридцать шестой год! Последний шанс!
– Тебе за сорок, дорогая моя! – рассмеялась Вера. Посерьёзнев, добавила: – Мотя, я не хочу детей. Это не блажь. Это осознанное решение.
– Это, знаешь, не тебе решать! Я, знаешь, вот тоже решила, что не будет у меня детей. Не беременела. Мужики негодные были! А Георгий, ишь! Ног нет, зато остальное… – Матрёна раскраснелась.
– Сказала хоть?
– Всё не знала, как подступиться. Пока собиралась, он и сам приметил. Счастливая я, Веруша! Счастливая благодаря тебе.
– Я-то чего?!
– Кто Георгию погибнуть не дал? Кто его ко мне привёл? Вот то-то же! Не буду я сейчас, когда у меня так-то всё, Бога гневить.
– О как! Всё талдычила про небо: «Вёдро!», пугала Ивана Ильича. К тебе бы, Мотя, вера в мужиков должна была вернуться. А в тебя вера в Бога вернулась! Ладно, не будешь и не будешь. Тут понимаю. Но, чёрт! Кроме тебя ни к кому не могу. Здесь. За границу мотаться сейчас не с руки. Такие дела, что клинику не бросишь.
– Знаю я одного специалиста в бабичьем деле. Да только ты же к нему не обратишься, – сощурилась Матрёна. – Ты же от него понесла?
Вера молчала, сделав каменное лицо.
– Господи, ты что, не знаешь?! – всплеснула руками Матрёна. – Греховодница! Сколько же их у тебя было, чтобы запутаться?!
– Не твоё дело!
Брать с Матрёны клятву, что сохранит молчание, не было смысла. Вот уж кто умел хранить тайны.
Веру грызли сомнения. Тут ещё окаянный авва Иосаф написал ей благодарственное письмо, мол, жив, здоров, чего и ей желает. Половину своего состояния пожертвовал клинике, не став дожидаться кончины. Она не понимала, как её сомнения связаны с этим письмом. Возможно с тем, что в конце его стояла затасканная банальность: «Вверяй свою жизнь божественному промыслу и не составляй собственных планов». То-то папаша не составляли, как же! И куда его составление собственных планов привело?
А её куда ведёт?
Посещала мысль: если родится ребёнок, если он выживет и вырастет, как понять, от какого из Белозерских он? Если старший и младший похожи, как две капли воды. От этого ей становилось и смешно, и стыдно. Больше, конечно, смешно. И как ей быть, если она решится? На свет появится дитя по фамилии Данзайр, к которому князь Данзайр не имеет ни малейшего отношения, поскольку это точно будет Белозерский. Если она останется в Питере, не заметить этого будет невозможно.
Каковы же будут их чувства?!
Вера Игнатьевна не хотела ни одному из них делать больно. Уж тем более – обоим разом. Нет, надо непременно делать аборт! Как можно скорее! Последний вменяемый срок, около двенадцати недель. Времени осталось аккурат добраться до Швейцарии.
Официальным опекуном Полины Камаргиной стал Андрей Прокофьевич. Ему это было просто: полицмейстер, вдовец, человек со средствами и репутацией. Вера уговаривала его не поступать столь опрометчиво, поскольку единство психики Полины Камаргиной серьёзно нарушено. Андрей Прокофьевич сделал красноречивое лицо:
– У кого не нарушено? Вера Игнатьевна, я обещал её отчиму позаботиться о ней. И я выполню своё слово. Сын взрослый, в Россию не собирается. Анастасия… ты знаешь. Осталась младшая дочь, и у неё есть только гувернантка. Полагаю, сестра-ровесница ей не повредит. Кроме того, я почему-то не могу поступить иначе.
– Ты не хотел удочерять собственную внучку! – взорвалась Вера. – Зато берёшь ответственность за чужую девчонку!
– Неисповедимы пути Господни, – пожал плечами Андрей Прокофьевич. – Моя внучка нынче дочка своей бабушки. И я не знаю, будет ли психика дитяти моей дочери от моего сына едина. Я ничего не думал, Вера, ни тогда, ни сейчас. Я просто не смог оставить сиротой Полину, как не смог принять слишком свою кровь. Думать я отныне себе положил только на службе. И то разве в случае крайней необходимости. Что и тебе настоятельно рекомендую. Мы слишком много думаем, от того многие из наших бед. Руководствуйся я чувством, я бы двадцать лет назад схватил Лару и сбежал бы с ней в Америку. Хоть в Северную, хоть в Южную. И был бы счастлив. Я чувствовал тогда, да и сейчас чувствую, что это правильно. Но я слишком много думал. Казалось бы, теперь ты знаешь, что дума – это трагифарс! И думы стоит разгонять! – ухмыльнулся Андрей Прокофьевич.
– Эк тебя волей божьей нахлобучило, – печально пошутила Вера.
– Слишком поздно я понял, Вера, что свобода воли и воля божья не противоречат друг другу. Это, собственно, одно и то же. Мы сами противоречим своей свободе воли, соответственно – воле Божьей. Сейчас твой разум спорит с твоими чувствами. Я не знаю, о чём. Но нутром чую, что это так. Мой разум обыграл мои чувства. Что из этого вышло, ты знаешь.
Глава XXXIII
Александр Николаевич Белозерский был невероятно занят в эти месяцы. Он великолепно обустроил акушерскую службу, показав себя отличным администратором. Выделил несколько коек в отдельное крыло: туда госпитализировали температурящих, пьяных, имеющих высыпания и тех, у кого воды давно излились. Провёл успешные испытания родильной кровати, взял патент. Нанял троих докторов, одной из которых была опытная женщина-врач из Керчи Черномордик-Гинзбург, которую рекомендовала профессор Данзайр.
Беременные, роженицы и родильницы обожали его. Он не знал, куда девать благодарность. Самогон отдавал в операционную. Хлеб Иван Ильич сушил на сухари. Попадались и другие продукты, от которых он не смел отказываться. Поскольку нельзя обидеть так называемого «простого человека», когда муж какой-нибудь бабы приносит тебе корзинку яиц, мешок картошки, ведро яблок, молоко, творог. И всё такое прочее, что достаётся простому человеку отнюдь не лёгким трудом. Поначалу смущался, краснел, иной раз и гнев себе позволял. Потом смирился и, наконец, принял, осознал: глубинное это в них, от сохи. Как сама Русь. Тебя благодарят за помощь самому драгоценному, что есть у мужика, – бабе и дитяте; благодарят самым драгоценным – тем, что рожает земля, плодами труда.
Съестное, к слову, весьма экономило бюджет Александра Николаевича.
– Когда ж хороший знахарь на Руси голодал?! – в редкие минуты отдыха сиживая с Александром Николаевичем за папиросами, посмеивался Иван Ильич. У ног его обязательно пристраивался Аскляпий Аполлонов, на глазах преображавшийся в здоровенного бурятского волкодава. Такого, что не отличить было от чистых кровей, будто от мамки и вовсе ничего не взял, кроме самой жизни.
Денег вот было в обрез, хотя жалованье платили регулярно и было оно терпимым. Без закладывания чего бы то ни
