Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное

– Наслаждение… да, разумеется, наслаждение. Если кто-то в этом мире и знает, что такое наслаждение, то это я. Но от него до… Они заходят слишком далеко.

Он неистово выплеснул на ковёр остатки жидкости из своего стакана, как извозчик в трактире, и даже не извинился. Эти капли тепловатой воды были вызовом одной-единственной женщине или полчищу невидимых бесов, не страшившихся заклинания?

«Они заходят слишком далеко». Поначалу они идут туда, куда ведёт их мужчина, взыскательный и хмельной, а также опьянённый наукой, которую в них вливает. Затем, на следующий день, он вздыхает: «Где моя вчерашняя простушка? Что у меня общего с этой дьявольской козой?»

– Неужели они заходят так далеко?

– Поверьте мне, – сказал он кратко, – и они не знают, как вернуться обратно.

Он отвёл глаза в присущей ему откровенной манере, как человек, не решающийся прочесть распечатанное письмо из опасения, что на его лице предательски отразятся чувства, которые он, возможно, испытает при чтении.

– Может быть, тут была и ваша вина. Вы когда-нибудь давали женщине время привыкнуть к вам, стать более мягкой, успокоиться?

– Как же! – насмешливо произнёс он. – Что значит покой? Огуречная маска на ночь и по утрам газеты в постель?

Верхняя часть его тела слегка, едва заметно качнулась – это был первый признак нервного утомления.

Я не нарушала молчания, не прерывала скупых слов мужчины, который всю свою жизнь вёл переговоры с противницей, не снимая доспехов, не допуская в любви такой поблажки, как отдых…

– Одним словом, Дамьен, у вас такое же представление о любви, как у девушек в давние времена, когда воина представляли только с мечом в руке, а влюблённого – как человека, постоянно готового доказывать свою любовь?

– Где-то так, – снисходительно подтвердил он. – Женщинам, которых я знал, не придётся на это жаловаться. Я хорошо их воспитал. И что же они дали мне взамен…

Он встал. Я испугалась, что где-то уже встречала этого разочарованного менялу и общалась с ним ещё более близко. Я боялась, что его тайна того и гляди скукожится и он превратится из Дон Жуана в злополучного кредитора. Поэтому я поспешила произнести в ответ:

– Что они вам дали? Я думаю, своё страдание. Вам не так уж мало заплатили!

И тут он показал мне, что не позволит своему герою вертеть собой и не завидует ему.

– Своё страдание… – повторил он. – Да, их страдание. Это очень туманно. Я не настолько им дорожу, как вы полагаете. Страдание… Я не злодей. Я хотел бы только, чтобы мне вернули – хотя бы на миг – то, что я дал.

Он хотел уйти, но я его удержала:

– Скажите-ка, Дамьен… Кроме мужчин, с которыми вы переговаривались у меня на глазах, у вас были, у вас есть друзья?

Он улыбнулся:

– Что вы!.. Они бы такого не вынесли.

Среди этой лавины женщин – ни единого водостока, ни единой вентиляционной трубы с пригодным для дыхания воздухом… Однако в тот миг, когда жизнь этого человека стала внушать мне ужас, я тут же поняла, что всякое исправление, всякое «покаянное» переписывание рисунка сделало бы из отчасти легендарного образа жалкую карикатуру: жизнерадостный Дамьен, обиженный злыми женщинами и утешаемый добрыми друзьями, которые похлопывают его по плечу со словами: «Забудь об этом… Дай я обниму тебя, друг…» Едва лишь я представила себе эту последнюю степень падения, как Дамьен успокоил меня с жёсткостью, которая заменяла ему, за неимением прочих достоинств, чувство собственного достоинства.

– Мне не о чем говорить, мне всегда было не о чем говорить с мужчинами. За то недолгое время, что я с ними общался, их разговоры в основном вызывали у меня отвращение, и, кроме того, они наводят на меня скуку… Мне кажется, – сказал он неуверенно, – мне кажется, что я их не понимаю.

– Вы преувеличиваете, Дамьен. Если бы в силу необходимости зарабатывать себе на хлеб вы были вынуждены сблизиться с мужчинами, делить с ними житейские будни или если бы женщины просто-напросто разорили вас материально…

– Разорили? Почему разорили? Какую роль играют деньги в том, что вас занимает и удерживает нас здесь – я спрашиваю себя: зачем? – в столь поздний час?

Он терял терпение и, осознав это, спохватился.

– Вам внушили, – продолжал он мягче, – что мысль о деньгах неизбежно примешивается к любви. Вам внушили…

Он улыбнулся – он был в приподнятом настроении, невзирая на глубокую ночь.

– Жаль, что у вас нет сына. Я бы научил его двум словам, которые должен знать такой мужчина, как я…

Я заупрямилась:

– …и которые, скорее всего, ему бы не пригодились, ибо я как-то не представляю себе, чтобы мой сын был таким мужчиной, как вы…

– Не отчаивайтесь, – произнёс он с обидной нежностью. – Не у всех может быть сын, похожий на меня. Я знаю от силы двух-трёх таких людей, и они весьма скромны… Всё же я скажу вам два этих слова, которые покажутся вам непонятными. Вот они: ничего не давай и ничего не принимай.

Я посмотрела на него ошалело.

– Вот видите, – весело констатировал Дамьен. – Это меня радует. Я всегда немного опасался, что вы умнее других. Любезная подруга, я прошу прощения, что задержал вас…

– Подождите, – вскричала я, хватая его за рукав. – Если вы дорожите своей репутацией, объяснитесь. То, чего я не понимаю, обычно не внушает мне почтения. «Ничего не давай…» Что значит – ничего?

Ни цветов, ни венцов? Ни украшений, ни банкнот, ни произведений искусства? О чём идёт речь: о безделушках, золоте, доверии, движимом или недвижимом имуществе?

Он многозначительно склонил свою круглую, прекрасно сработанную голову:

– Именно обо всём этом. Я признаю, что трудно не нарушать правил. Но вскоре догадываешься, что браслет отравлен, кольцо скрывает измену, бумажник и ожерелье вносят в сны беспокойство, а деньги утекают в игорный дом…

Я забавлялась тем, что он вновь обрёл свой назидательный тон, гордится мудростью, до которой дошёл своим умом, и высокомерен, как сельский искатель подземных родников.

– Не следует ни давать, ни получать? – сказала я со смехом. – А если любовник беден и любовница терпит нужду, значит ли это, что Она и Он должны деликатно позволить друг другу умереть?

– Дайте им умереть, – отозвался он.

Я проводила его до застеклённой двери вестибюля.

– Дайте им умереть, – повторил он снова. – Это не самое страшное. Я готов поклясться честью, что никогда ничего не дарил, не одалживал и не давал взамен, кроме… этого…

Он указал на себя и описал обеими руками замысловатый жест, слегка прикасаясь на лету к своей груди, губам, паху и бокам. Внезапно, должно быть, от усталости, он показался мне зверем, вставшим на задние лапы и перебирающим невидимую пряжу. Затем, вновь приняв чёткий человеческий облик, он открыл дверь и легко растворился в царившей снаружи ночи, где море было уже немного светлее неба.