Сидони-Габриель Колетт - Дуэт

Сидони-Габриель Колетт

Дуэт

Он распахнул дверь и какое-то мгновение неподвижно стоял на пороге. «Ах, детки мои!» – вздохнул он, ощупью нашёл диван, бросился на него и с наслаждением погрузился в прохладный полумрак. Но жалобы показались ему важнее отдыха, он резко приподнялся и сел.

– Ни от чего меня не избавили! Шевестр таскал меня повсюду, посмотри на ботинки… Крыша хлева вот-вот рухнет на быков, ивняки затопило, парень на другом берегу глушит рыбу динамитом… Мне пришлось, слышишь, мне пришлось…

Он осёкся.

– А ты здесь хорошо смотришься. Это, конечно, достойно уважения…

Его жена поставила старый и совсем не изящный секретер в глубокой нише окна, под столбом полуденного света, в котором плясали пылинки. Перед ней в широком кувшинчике толстого стекла стоял букет пурпурного ятрышника – свидетельство того, что она вернулась с прогулки по сырым низинным лугам, где плотно, словно войлок, сплелись корни ольхи и ивняка. Лежавший перед ней кожаный бювар был того же цвета, и пурпурный отблеск от него, падая на лицо Алисы, приглушал серебристую зелень её глаз, которую Мишель сравнивал с листвой ивы.

Она сочувственно слушала мужа и отвечала ему лишь сонной улыбкой. А он испытывал бесконечное наслаждение, видя, что растянутые в улыбке глаза и рот Алисы сделались почти одинаковой величины и схожими по форме.

– Здесь у тебя волосы порыжели, – заметил Мишель. – А в Париже они чёрные.

– И седые, – сказала Алиса. – Десять-двадцать седых волосков, вот тут, на макушке…

Она подставила лицо свету, произнося эту кокетливую ложь, в тридцать семь лет гордая своей необычной моложавостью, беззаботностью и ещё не отяжелевшей плотью. Она увидела, как Мишель встаёт и направляется к ней.

– Нет, Мишель! Посмотри на ботинки! Пожалей паркет, его же только утром натёрли! Какая страшная бурая грязь!

Звук её голоса всегда убеждал Мишеля. Этот сонный, как и улыбка, чуточку жалобный голос, умел на одних и тех же нотах кротко воспротивиться и худшему и лучшему. Мишель широко развёл ноги и осторожно поставил их пятками на истёртые доски паркета.

– Дорогая моя, эта бурая грязь – с речного берега. Герой, который сейчас с тобой говорит, умчался отсюда в девять утра и с тех пор ни разу не присел, пока не пришлось выпить белого вина, и какого! Зеленоватого, едкого – такой жидкостью можно травить по меди, точить ножи…

Он встал не без усилия, положив руку на поясницу.

– Это, малышка, расплата за наш отпуск… Будем ли мы ещё здесь хозяевами в тридцать третьем году? Этот Шевестр… У Шевестра на роже написано: «Куплю!»… А у меня… До каких пор у меня ещё будет физиономия землевладельца?

Он зашагал взад-вперёд, с каждым шагом оставляя комья засохшей глины, но Алиса уже забыла о паркете.

– Ты всё равно лучше всех! – выпалила она, когда Мишель проходил мимо секретера.

Он не привык слышать от неё такое и с улыбкой остановился.

– Неужели дела совсем плохи, Мишель?

В умоляющем тоне Алисы он прежде всего уловил желание быть успокоенной, и успокоил её:

– Нет, малышка, не совсем. Не хуже, чем у других. Но что ты хочешь? Кровля отслужила своё, на ферме всё полувековой давности… Думаю, Шевестр крадёт не слишком много… Мы должны сделать выбор, отдать все наши сбережения, весь доход от «Маленького казино», чтобы омолодить, поставить на ноги Кран-сак… Как подумаю, что ещё три года назад один фильм шёл по пять месяцев, что каждую зиму мы ставили в провинции ревю-феерию и костюмы нам переделывала Жанна Разими. Как подумаю…

Алиса снова перебила его, вытянув ладонь с сомкнутыми пальцами.

– Нет, не думай об этом. Вот об этом думать не надо. Ивняк…

– Деревья пошли развилками. За это добро не выручишь и трёх тысяч.

– А почему они пошли развилками?

Он посмотрел на неё сверху вниз – ему нравилось так смотреть, когда он стоял, а она сидела – со снисходительной жалостью знатока.

– Почему? Бедная малышка! Неужто не знаешь?

– Нет. А ты?

У него вырвался тихий смешок.

– Я тоже. Ничего не смыслю во всех этих хитростях. Шевестр говорит: жара виновата. Но Мор, арендатор, утверждает, что, выруби Шевестр два года назад всё подчистую… Хотя, с другой стороны, почва тут недостаточно рыхлая для ивняка… А я в этом во всём, как ты понимаешь…

Он поднял ладонь, отогнув мизинец, как в игре «голубок летает». Затем умолк, перестал смеяться и подошёл к стеклянной двери, которая вела в сад. Весеннее буйство свежей листвы, необрезанных побегов и длинных молодых ветвей роз, покрасневших от яростного прилива сока, приближало к дому запущенные лесные угодья. На тополях золото и медь распускающихся листьев ещё не уступили место зелени. Дикая яблоня, чьи белоснежные лепестки были подбиты алым, сумела восторжествовать над хиреющим иудиным деревом, а кусты сирени, спасаясь от смертоносной тени аукубы с её лакированной кроной, тянули сквозь гущу широких ненасытных листьев, по-змеиному пятнистых, свои хрупкие ветви, усеянные сливочно-белыми звёздочками…

Мишель окинул взглядом заросшую аллею, опушку рощи, которую больше не прорежали, втянул воздух, полный множества ароматов.

– У них настоящая война, – вполголоса проговорил он. – Если на них смотреть слишком долго, это уже не радует глаз…

– Что не радует глаз?

Обернувшись, она сравнивала теперешнего Мишеля с тем, каким он был год назад. «Ни лучше, ни хуже…» Они были одного роста, но она казалась очень высокой, а он – слегка приземистым. Он в большей степени, чем она, пускал в ход своё чисто физическое обаяние, юношескую живость движений – это выработалось в нём от нескольких профессий, где нужно нравиться и женщинам и мужчинам. При разговоре он сверкал безупречными зубами, яркими карими глазами. Чтобы скрыть уже чуть дряблый подбородок, он недавно отпустил бородку, мягкую и курчавую, очень короткую и словно нарисованную на коже, от уха до уха – при его низком лбе в круглых завитках, небольшом носе и чётко очерченном рте это придавало ему сходство с прекрасными изваяниями античности.

Алиса набрасывала карандашом рисунок и украдкой поглядывала на Мишеля. Больше всего она боялась, что он поделится с ней слишком многими заботами. Хорошая погода, будоражащая и сладкая истома делали её малодушной: у неё было лишь одно желание: не знать, что во время каждой бури с крыши слетает несколько покрытых золотистым лишайником черепиц, что в хлеву дырявые стены затыкают соломой, вместо того чтобы позвать каменщика. В Париже, по крайней мере, ей об этом думать не приходилось…

– Что ещё у нас не так? – спросила она, пересилив себя.

Мишель вздрогнул и забормотал, как человек, которого только что разбудили или который тянет с прямым ответом: