Сефира и другие предательства - Джон Лэнган

нейронов под микроскоп, можно было бы увидеть, как он освещает центр каждого ядра. Всякий раз закрывая глаза, я видел ту сочную зеленую листву и морщинистую кору ствола. Не знаю, было ли приснившееся мне реальным воспоминанием, последствием связанной с ним травмы, или же символом, с помощью которого мое воображение представляет другой, не поддающийся описанию опыт, – не так это важно, потому что, когда видение того дерева вспыхнуло в моем мозгу, оно осветило эмоцию, сопровождавшую удар молнии, – ужас, сменившийся ликованием. Это было то самое чувство, что пробудилось во мне десяток лет назад, а то и больше, – когда дворники метрономом метались по лобовому стеклу, а дорогу впереди поливал дождь, – чувство пребывания рядом с важнейшей открытостью в нечто, своеобразного Большого Каньона, из необъятного пространства которого может появиться все что угодно: огромный зверь, неспешно пересекающий шоссе, дерево, мелькнувшее во вспышке молнии. Тот исполин, которого мы с Прин видели много лет назад, словно поселился во мне, запутавшись в этом чувстве и тем самым подавляя его, поэтому видение дерева разбудило зверя – он встрепенулся, ноздри его раздулись, хвост задергался. Увлекая за собой мои эмоции, зверь принялся расхаживать внутри моей груди, опуская тупоносую морду, чтобы проверить там – толщину стены, здесь – висячий замок на воротах.

Далеко не сразу, а в течение недель, месяцев, последующих нескольких лет мои поступки, мое поведение менялись, становились более импульсивными, непредсказуемыми. Поведение наших близнецов, переступивших порог подросткового возраста, служило для меня одновременно и поводом, и оправданием принятия более авторитарного стиля воспитания. В браке я стал более открыто заявлять о своем недовольстве долгими часами, которые Прин проводит на своей работе. А когда налетала гроза, у меня появлялось гораздо больше шансов схватить ключи от грузовичка и объявить тому, кто в этот момент слышал, что «я поехал». Если кто-то из детей или, что более вероятно, жена спрашивали, куда и зачем, – наготове всегда было оправдание, мол, нужно купить молока, хотя несколько раз я объявлял, что хочется просто прокатиться, и поскольку вопросов не следовало, это стало моим стандартным ответом.

Ни в чем из того, что делал, я не заходил слишком далеко, не произносил слов, которые невозможно забыть, не совершал поступков, которые невозможно простить. Но с течением времени во всех аспектах моей жизни я разными путями все ближе подходил к границе, пересечение которой могло привести к катастрофе. На работе мои ответы на предложения регионального управляющего по улучшению работы магазина граничили с откровенным издевательством, а нескольким недовольным покупательницам я нахамил так, что довел одну из них до слез. Дома я научился не критиковать близнецов, а молча сносить то немногое, в чем они возражали мне, относиться к их по-юношески неловким жестам общения со сдержанной снисходительностью. В отношениях с Прин я перестал жаловаться ей; взамен, благодаря чуду социальных сетей, я нашел женщину, с которой имел отношения до Прин, и начал переписываться с ней по электронной почте, а затем – звонить ей поздними ночами, когда дома все спали. Всякий раз, когда двор озаряла молния, а гром сотрясал дом, я тянулся к ключам. Иногда я останавливал грузовик и выходил в грозу, позволяя дождю прошивать меня, молниям чертить зигзаги надо мной, грому сотрясать меня. Никакие исполинские животные не появлялись рядом, никакие молнии не открывали «окон» в «иные» места, но мне было мало дела. Страх настолько девственно чистый, что был скорее радостью, заставлял мою кровь петь в ушах, заставлял мою кожу электризоваться, заставлял животное, заключенное в моей груди, встряхивать головой и бить копытами.

Когда Прин осознала перемену во мне – то есть когда она села за компьютер и увидела на экране одно из писем от моей бывшей, – она объяснила ее с помощью клише поколения наших родителей: кризисом среднего возраста. Это произошло во время нашего первого разговора, состоявшегося неделю спустя после того, как я сошел вниз и увидел ее чемодан у входной двери и следом получил от нее обжигающую пощечину. Если бы близнецы к этому времени не уехали за границу в Париж, то несомненно они, тоже собранные, дожидались бы уже в машине. Щека горела, и единственное, что я мог сделать, это спросить Прин, что не так, что стряслось. Конечно, как только мой взгляд упал на тот черный чемодан с выдвигающейся ручкой, в голове промелькнуло объяснение: «Она узнала». Уже выходя за дверь, Прин спросила:

– Почему бы тебе не спросить об этом Джойс? – чем подтвердила мою догадку.

Я проверил компьютер: моя электронная почта запущена, на экране красовалось последнее полукокетливое сообщение от моей бывшей. Оно было переправленным, как и все остальные от Джойс, но я все равно удалил сообщения, а затем вышел из своей почты, что, как был уверен, сделал накануне вечером, но, как выяснилось, ошибся.

А может, я просто пытался форсировать момент наступления кризиса. Не уверен. В последние несколько лет я в значительной степени отказался от тонкостей самоанализа в пользу простоты действий. И все же в моих поступках было что-то почти парадоксально личное: я редко рассматривал их по отношению к кому-либо, кроме самого себя. По большей части я наслаждался избытком эмоций, которые их породили и которым они, в свою очередь, способствовали. Теперь, когда я остался в одиночестве, мои мысли устремились вдаль, к Прин, к нашему браку, неожиданно давшему сильный крен, его корпус разорван айсбергом, на который он налетел, – полузатопленная опасность, к которой я его вел. Вернувшись с работы, на которой, подавленный и рассеянный, провел долгий день, я бродил по опустевшему дому, анализируя свое поведение в последние несколько месяцев – лет, пристально всматриваясь в каждый угол взглядом следователя, пытающегося восстановить точную последовательность событий, приведших к тому, что зазубренный лед айсберга пробил стальные пластины и океанская холодная вода хлынула в пробоину. В пространном отчете я мог бы привести множество значительных и не слишком случаев, когда мы с Прин бывали не в ладах друг с другом, но мне не удавалось собрать и встроить эти моменты в цепь связного и достоверного изложения того, что объяснило бы не только мое продолжающееся тайное общение с бывшей, но и мое самоустранение от общения с детьми, мою агрессивность на работе. Внутри меня был только звериный вой огромного животного и вихревой поток эмоций.

Однако впервые с тех пор как я бросился в лес за близнецами, этот ужасный трепет подвергся сомнению, оказался оспорен – страхом более прозаичным по своему происхождению, но не менее мощным по своим воздействию и последствиям. Прин, Нина