Сефира и другие предательства - Джон Лэнган
Все это мои эмоции, сопровождающие каждый этап бури. Я смакую их. С одной стороны – предвкушение, полуприятный страх перед тем, что на нас надвигается, что заставляет воздух вибрировать и гудеть – так, как это происходит перед любым значимым событием; с другой же стороны – облегчение с ощутимым привкусом страха перед любым ущербом, который еще предстоит обнаружить, с какой бы катастрофой ни пришлось столкнуться, но скорее всего это – чувство опустошенности и очищения: как будто на мгновение ты становишься таким же чистым, как воздух, который только что промыла буря. Однако между страхом и облегчением пребывает ощущение самое утонченное: ужас от полного бессилия перед тем, что на нас навалилось, паника при виде бешено раскачивающихся деревьев, подпрыгивающих, словно скакалки, линий электропередач, тревожного звона бокалов в шкафу от каждого раската грома, – чувство, близкое к экстатическому упоению. Когда буря достигает своего апогея и мир снаружи, кажется, вот-вот разорвется на части, на короткое время появляется некая радикальная открытость – как будто с каждой ослепительной вспышкой молнии, выбеливающей вид из окна, что-то еще, некая более значимая и неотъемлемая реальность, приближается к раскрытию и нашему осознанию. В какой-то момент я начал подозревать, что моя образная реакция на ярость жестокой бури, возможно, указывает мне на истинное положение вещей. Я был подростком лет пятнадцати-шестнадцати – в том возрасте максимального самолюбования, когда кажется абсолютно разумным считать, что ты наделен особой проницательностью, способностью постичь тайные знания. Однако в отличие от многих других убеждений, занимавших в то время мой мозг и неизменно исчезавших по мере того, как мои подростковые годы перетекали в двадцатые, это укоренялось все прочнее. Его подпитывали обрывки информации из газетных и журнальных статей, наспех прочитанных в приемных и залах ожидания, а также фрагменты документальных фильмов, на которые случайно натыкался, листая поздними вечерами телеканалы. Детали складывались отчасти бессвязно, но суть теории, которую я «насобирал», заключалась в том, что раз уж существуют другие измерения, то они есть параллельные вселенные, альтернативные уровни бытия – назовите их как вам угодно, – и в таком случае не способен ли мощный всплеск серьезного шторма расстроить и дестабилизировать реальность в такой степени, чтобы можно было хоть одним глазком заглянуть в это «другое место», а то и войти в него? Буквально каждый, кто обладал хоть каплей научных знаний, не говоря уже о реальном опыте, на ком я опробовал эту линию рассуждений, отнесся к ней с этакой веселой терпимостью – примерно так же, как они, вероятно, отнеслись бы к моему заявлению о твердой вере в посещение инопланетян. Однако отсутствие поддержки нисколько не изменило моих убеждений. На самом деле именно в двадцатилетнем возрасте я впервые рискнул выйти наружу в самый разгул бури, чтобы увидеть то, что мог увидеть.
Разумеется, ничего особенного не произошло – ничего я не почувствовал и списал это на то, что все время сидел в машине и слушал, как по ее крыше барабанил дождь. Это не помешало мне решиться повторить эксперимент с последующими штормами. Прошло немного времени, и я завожу машину, включаю фары, дворники и стартую с подъездной дорожки в поисках откровения.
В последующие шестнадцать лет оно ускользало от меня. Ближе всего к нему я подобрался во время грозы, когда возвращался из поездки в горы Катскиллс с моей тогдашней невестой. Весь день тяжелые тучи висели над горами, затемняя небо, а затем двинулись на восток. Однако, когда воздух как будто сгустился, и влажность стала давить на нас невидимой сырой рукой, и стало понятно – буря не заставит себя ждать, мы решили, что будет лучше, если поторопимся вернуться в нашу квартиру. Едва мы оказались по другую сторону Вудстока, как на лобовое стекло упала горсть крупных капель, а затем мир снаружи оказался просто сметен стеной воды. Опасаясь аквапланирования, я не стал тормозить и переключился на пониженную передачу, заодно включив «аварийку». Двигатель взвыл, машина сбавила ход и затем едва ползла, но дворники даже на ускоренном режиме не помогали, просто гоняя туда-сюда воду, заливающую лобовое стекло. Сверкнула молния, превратив дождевую завесу в белый неон, и гром, последовавший на «раз-Миссисипи, два-Миссисипи», сотряс машину. Я уже рулил к обочине, когда ударила вторая молния, а гром откликнулся уже на «раз-Миссисипи». Прин твердила безостановочно, слова ее звучали как литания: «Съезжай на обочину – съезжай на обочину – съезжай на обочину…»
– Да я пытаюсь, – сказал я, и в это мгновение молния и гром разорвали воздух одновременно. Я невольно вздрогнул, но, странное дело, в тот момент меня беспокоило не столько то, что нас поразит током, сколько то, что кто-то врежется в нас сзади. Я понимал, что дорога не такая широкая и обочина совсем рядом, но, казалось, минули часы, пока машину удалось направить вправо, молния полыхнула, как вспышка не в меру усердного фотографа, последовала череда громовых раскатов – они накладывались, как бы врезаясь друг в друга и образуя лавину звуков, оглушительно ревевшую над нами. Когда я убедился, что мы все же выехали на обочину, я выжал сцепление, переключился на нейтралку и открыл свою дверь. Я не отстегнул ремень и оттого не смог сильно высунуться из машины, поэтому Прин не понадобилось тянуться далеко, чтобы схватить меня за руку и втащить обратно в салон.
– Ты спятил? – взвизгнула она. – Закрой дверь!
Я послушался.
– О чем ты только думал? – продолжила она с расширенными от ужаса глазами. – Там же настоящий ураган, черт побери!
– Да просто проверил, на обочине мы или нет, – сказал я, что было правдой: я высматривал белую полосу по краю дорожного полотна. Но стоило мне распахнуть дверь, как беспредельность бури обрушилась на меня, неожиданно пробудив чувство такого подъема, что рука, за которую Прин ухватила меня, потянулась к замку ремня безопасности. Однако при виде ужаса на ее лице мое ликование сменилось смущением. Я взял ее руки в свои и проговорил:
– Все, все в порядке.
– Придурок, – она
