Слеза Василиска (СИ) - Шитова Екатерина
Причесав покойного и нанеся широкой кистью на его лицо последние штрихи посмертного грима, я прикатил нарядного, готового хоть прямо сейчас ложится в гроб, мужчину, в холодильник и, поставив его каталку к стене, замер на месте с открытым ртом. Жанна снова открыла глаза. И простыня… Эта чертова простыня снова лежала на полу.
– Ты… Ты мне сказать что-то хочешь? – прошептал я.
Волосы у меня встали дыбом, но не от страха, а от неприятного осознания того, что я только что заговорил с трупом. Не в шутку, а вполне серьезно. Я заговорил с трупом и ждал ответа от мертвого тела. Для обычного человека это за гранью разумного, а для санитара морга – это конец.
Как-то давно я услышал от студента-медика, проходящего практику в морге, байку о чокнутом санитаре, который сначала разговаривал с трупами, как с живыми, спрашивал у них разрешения помыть или одеть их, а потом совсем сошел с ума, заперся в холодильнике и, пока другие санитары пытались выломать дверь, он пооткусывал у трупов носы и губы. Я представил, что меня вполне может настигнуть такая же участь, если я уже говорю с трупом. От этих мыслей меня бросило в дрожь.
Я стоял и думал, стоит ли снова поправлять упавшую простыню, или оставить все так, как есть. И пока я так стоял, по моргу разнесся громкий, резкий звук. Кто-то несколько раз нажал на уличный звонок. Я вышел из холодильника, быстро снял униформу и тщательно умылся. Открыв дверь, я удивленно уставился на незваного гостя, лежащего на снегу у двери морга…
Глава 4
– Эй! Ты чего это тут разлегся? – воскликнул я, наклонившись к лежащему на снегу мужчине.
Это был Петрович. Я проверил его пульс, но, надо сказать, он сильно напугал меня. Его пальто и брюки были в снегу, как будто он не шел, а полз. Судя по запаху, исходящему от него, он был сильно пьян. Услышав мой голос, старик застонал, из приоткрывшегося рта на снег потянулась ниточка слюны.
– Еще такого “подснежника” мне не хватало! Одного-то еле-еле загримировал! На тебя, Петрович, мне точно тонального средства не хватит! Так что заползай внутрь, пока не окочурился на морозе.
Я затащил в стельку пьяного патологоанатома внутрь и еле-еле доволок его до ординаторской. Там я повалил его на старый, продавленный посередине, диван, стянул с него пальто и шапку, и вскоре на весь морг раздался громкий храп. В холодильник я больше не пошел. Набрав номер вдовы, я сообщил ей размеры гроба, она снова скорбно всхлипнула, а я еще раз без единой эмоции выразил ей соболезнования.
Один раз, когда я дописывал годовой отчет, мне все же послышался шум, доносящийся из темного коридора. Я весь напрягся, посмотрел в ту сторону, но потом взял пульт от телевизора и включил первый попавшийся канал. Новогодний концерт был в самом разгаре. С экрана на меня смотрели ярко-накрашенные лица певцов и певиц, которые пели, смеялись и чокались друг с другом бокалами с ненастоящим шампанским. Я прибавил звук и откинулся на спинку стула.
***
Петрович проспал весь день. Но каким-то чудом он проснулся за три часа до наступления нового года. Все это время я смотрел новогодние концерты и старые фильмы, чтобы хоть чем-то занять голову. Я не в первый раз встречал новый год на работе, но в таких сложных, растрепанных чувствах я пребывал здесь впервые. Поэтому я не будил Петровича, мне хотелось, чтобы он проспал как можно дольше. С ним было спокойнее.
Сев на диване, старик уставился на меня осоловелыми глазами. А потом удивленно осмотрелся и проговорил:
– Нормальные-то люди мечтают оттянуть этот момент как можно дальше. А я сам иду в морг. Все в морг, да в морг. Каждый день! По собственному желанию!
– Ты бы поменьше пил, Петрович, зима на дворе, как-никак! Ты уж не молод, свалишься где-нибудь да и замерзнешь, – сказал я, включая чайник.
– Да я и сам не понял, Антоша, когда успел так нахрюкаться, – хохотнул Петрович, – и как меня сюда нелегкая снова принесла?
Он встал, снял с себя куртку и снова сел, прижав руки к голове.
– Болит? – спросил я.
– Разрывается! – простонал Петрович.
– Сейчас я чайку налью, выпьешь и полегче тебе станет, – сказал я.
– Ага, как же. Тут чаек твой не поможет, Антоша.
Петрович запустил руку под толстый свитер и, словно фокусник, достал оттуда бутылку водки. Любовно прижав ее к груди, он прошептал:
– Вот оно, единственное лекарство от похмелья.
Я недовольно хмыкнул и налил чай себе одному.
Петрович откупорил бутылку и сделал несколько глотков прямо из горла.
– Сейчас посижу тут у тебя минут десять и пойду домой. Телефон где-то потерял, женка, наверное, уже извелась вся…
Я знал, что у Петровича нет жены, она давным-давно ушла от него. Участь алкашей – доживать свой век в одиночестве, спиваясь, опускаясь все ниже и ниже. Потому что у них лишь одна любовь – водка. Водка страшнее всяких там любовниц. С любовницей мужчину разлучить можно, а с водкой – нет. Эта любовь страстная, правда несчастная и даже убийственная.
– Петрович, задержись ненадолго. У меня к тебе просьба, – сунув руки в карманы штанов, сказал я.
– Говори, Антоша. Чем смогу, помогу, – с улыбкой ответил захмелевший Петрович, – только, ради бога, не проси меня остаться здесь на ночь. Я не хочу отмечать праздник в этом склепе. Я и так тут бываю чаще, чем у себя дома.
– Нет, нет, – торопливо проговорил я, – я лишь хочу, чтобы ты получше осмотрел труп девушки.
– Вчерашнюю-то? А что с ней не так?
Я не знал, как сказать Петровичу о том, что с ней все не так, что она открывает глаза и сбрасывает с себя простыню. Но вдруг он сочтет меня сумасшедшим?
– Пошли, – сказал я.
Я пошел по коридору, и Петрович, тяжело вздохнув, поплелся за мной. У двери в холодильник я остановился, загадочно взглянул на старого патологоанатома и резким движением распахнул тяжелую дверь. Лампы замигали, а потом разгорелись, осветив все вокруг ярким, холодным светом. Все здесь было точно так, как утром. Напомаженный труп мужчины мирно ждал своего часа, а тело Жанны лежало с открытыми глазами. Простыня валялась на полу. Я подошел к телу, взял руку и легко согнул в локте.
– После смерти прошло уже много часов, а трупное окоченение все не наступает.
Петрович подошел к Жанне, пощупал ее руки и ноги, а потом закрыл ей глаза, положив на них марлевую повязку, чтобы они не открывались больше.
– Нашел из-за чего нервничать, Антошка! Расслабься и оставь уже в покое эту горемычную девчонку, пусть лежит себе. Окоченеет еще. Бывает так у некоторых. Химические процессы в теле затормозились, вот и все.
– Она простынь с себя скидывает, Петрович! – внезапно выпалил я, и голос мой прозвучал обиженно, – я ее накрываю, потом прихожу – простынь на полу валяется. Как это так-то?
Петрович несколько долгих секунд смотрел на меня очень серьезно, а потом рассмеялся – так громко, что я вздрогнул.
– Ох, Антошка-Антошка. Ты ведь уже давно здесь ошиваешься. Мог бы понять, что тут везде стены дырявые, вентиляция вся сгнила. Да тут такие сквозняки бывают, что с меня халат иногда сдувает! А крысы? Иная так высоко прыгает, что, глядишь, до потолка достанет. Да-да, тут у нас так, поэтому мы никого из покойников не накрываем.
Петрович поднял мою простынь с пола и небрежно бросил ее на тело Жанны.
– Чего ты с ней, как с грыжей, носишься? Понравилась что ли? – спросил Петрович.
– Что за глупости ты говоришь? – буркнул я в ответ и вышел из холодильника следом за стариком.
Мы шли друг за другом по узкому, темному коридору, и тут Петрович резко остановился и заговорил, обернувшись ко мне:
– А что ты фыркаешь, Антоша, бывает ведь такое. Любовь – странное чувство, оно и вправду больше похоже на сложную химическую реакцию, чем на что-то, поддающее объяснению. У влюбленного человека мозг плавится, как будто на него кислотой полили. Влюбившись, он думать начинает сердцем, глазами, половыми органами, но точно не головой. И ничего с этим не поделать. Так было и так будет.
