Александр Сивинских - Открытие Индии (сборник)

– Какой ещё жребий? – хмуро спросила фрекен Бок.

– Обскурый сейчас скажет, что он предпочитает кости, – хихикнула Гунилла.

– Безусловно, – кивнул, широко осклабившись, Бимболиус.

– Да какие кости? Какой приз? – сердито рявкнула фрекен Бок. – Портки-то летучие – фьють-фьють!

– Не свисти, старушка, денюшки просвистишь, – съязвила валькирия.

– Не тебе мои деньги считать, сопля. Лучше выкладывай брючки убиенного доктора. Бимбо прав – у нас на них равные права.

– Милочка вы моя… – захлопала с невинным видом глазками Гунилла. – Да будь они у меня – только бы вы меня и видели!

– А ведь и впрямь! Тогда что же это?.. Кто же?..

Дамы переглянулись и разом перевели глаза на обскурого и чрезвычайного.

– Ах ты, кобель хитрозадый! Где штаны?

– Дамочки, дамочки, – заюлил тот. – Побойтесь бога! Я же весь у вас на виду.

Продолжая гипнотизировать его взглядом, Гунилла прошептала:

– Вот вы, фрекен Бок, у себя на Лысой горе… Наверно, тайны у молчунов и лукавцев всё по старинке выпытываете. Огнём, железом… А знаете, как у нас, в Асгарде, это делается? Перво-наперво берётся трёхвершковый деревянный гвоздь, смазанный нутряным салом клятвопреступника, полгода квашенного под гнётом в сосновой кадке…

Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный посланник народа Канис в Стокгольме, с душераздирающим воем бросился прочь из детской. За ним, пронзительно вопя «стой, собака!», вымахнули фрекен Бок и Гунилла.

Часа два спустя, когда на Стокгольм опустилась не по-осеннему душная ночь, в диковатом парке за Вазастаном можно было наблюдать трудолюбиво сажающего деревце мальчугана. Очевидца, если бы таковой нашёлся, поразили б, наверное, многие странности. И то, что столь юный любитель природы один-одинёшенек работает в далеко уже не детское время. И то, что мешок с подкормкой, опущенный им на дно ямы, объёмист и тяжёл сверх всякой меры. Да и сама яма была чересчур велика для скромных корешков полуметровой вишенки.

К счастью для возможного очевидца, его не занесло той ночью в Вазастанский парк. Потому-то никто не видел, как, завершив труд, мальчик стащил с себя длинный брезентовый фартук, скинул рукавицы и, нажав большую кнопку на животе, с тихим рокотом взвился в воздух.

Малыш дал кругаля над деревцем, повис метрах в двух над его верхушкой, скроил на лице трагическую мину и по-морскому отдал честь. Потом взорвал все тридцать три не обнаруженные фрекен Бок шутихи и многократно прокричал: «Хейсан-хопсан, Карлсон!». Он верил, что Карлсону было бы приятно, узнай тот о вишне вместо памятника на собственной могиле и военном прощании.

Затем Малыш потрогал языком острые кончики удлинившихся клыков и со свистом взмыл в высокое небо Стокгольма. Его уже томила жажда. «Ну их к Ван Хелсингу, эти гемоконсервы с донорских пунктов, – думал он, устремляясь в сторону набережной Скеппсберен, где возле королевского дворца испокон можно было добыть самых свежих девушек с самыми нежными шейками. – Кусали веками за горлышко, будем и дальше кусать. И эстетика тебе и традиции».

Где-то на западе дико выла собака. Словно из неё живьём вытягивали жилы.

Автор мог бы по сложившейся традиции объявить, что при написании рассказа не пострадало ни одного Карлсона, – да только какого рожна? один-то точно пострадал. Но он вернётся, он обязательно вернётся: если помните, Малыш посадил той ночью в Вазастанском парке вовсе не осинку…

Изнанка всех пиков и бездн

Июль 1979 года. Поселок Перековалиха

– Скверное вы место для жилья выбрали, – как-то не к месту проговорил вдруг косой. – Здорово нехорошее.

– В смысле? – удивился Виталик неожиданному переходу. Только что мужик (звали его Николаем, а отчества Виталик не знал; да и никто из ребят не знал) соловьём заливался, расхваливая прелести отрядной поварихи Тинки, одновременно умудряясь проводить параллели с собственной молодостью. Когда он, бравый ефрейтор фронтовой разведки, крутил безумную любовь – тоже, между прочим, с поварихой, лихо и красиво уведённой им у «ротного». Рассказчик Николай был великолепный, заслушаешься. Не хуже знаменитого Ираклия Андроникова. Виталик и заслушался. И тут – здрасьте! – как снег на голову такие неожиданные откровения в духе страшилок для самых маленьких.

Между прочим, по поводу Тинки Виталик был с ним согласен. О’кей тёлка, покувыркаться с голодухи – самое то. Честно говоря, всего месяц назад эта коренастая широколицая брюнетка с четвёртого курса иняза (откровенно блудливые глазки, ярко-алая помада, пудовый бюст, хриплый смех, а имя? Тина! – ага, болотная) вызывала в нём единственно лишь недоумение. За каким чёртом такие вульгарные герлы вообще существуют на свете? Кому они как женщины могут быть интересны? Какому-нибудь неразборчивому Васе-алкоголику? Ну так и валила бы себе на камвольный комбинат, а не в универ.

Известно однако, что длительная аскеза способна сделать здорового молодого мужчину менее разборчивым в отношении дамского пола. И ведь сделала! Тина казалась сейчас Виталику едва ли не Афродитой – пусть даже не прекрасной Уранией, а Пандемос, Афродитой простонародной. Всё потому, что студенческий строительный отряд предполагает следующий порядок существования бойцов: ударный двенадцатичасовой труд без выходных, простая, но калорийная пища в достатке – и суровое воздержание в остальном. Не для всех, конечно. Например, Тинкин благоуханный цветник с самого начала «целины» окучивает комиссар «Факела». Потаённые уголки её напарницы Аллочки, рыжей веснушчатой дылды, похожей на надломленную высохшую палку, исследует командир. Ну а в распоряжении прочих остаются, стало быть, здешние фемины… Самой юной и смазливой из которых порядком за тридцать; но беда не в возрасте, а в том, что с головой бабонька не дружит совершенно. Деревенская дурочка в классическом смысле – и вдобавок сопля под носом висит постоянно. Тоска!

Вот и получается, что от погибельного сперматоксикоза спасает студентов одна лишь неустанная работа. На грани приобретения пупочной грыжи, ага. Правда, ребята, отслужившие в армии, поговаривали, что не только целинный труд удерживает кое-какие желания в узде, но также добавки в кисель соединений брома. Однако Виталик-то понимал, что это так, байки для крестьянских детей. Кстати, ни усталость, ни мифический бром на него уже не действовали. Ему хотелось предаться чувственной любви. С Тиной.

– Школа, говорю, эта, – махнул рукой Николай, прерывая сладострастные мысли Виталика. – Поганей жильё-то трудно было подобрать.

В этом он был прав на все сто. Дрянь хибара. Трудно представить, что в ней когда-то учились поселковые дети. Сырость, щели, комары. Раскладушки продавленные. В окнах вместо стёкол – парниковая плёнка. Сортир на пять дырок с роем наглых мух. Каждая, взлетая из вонючей тьмы, где отложила яички, норовит шлёпнуться об задницу, если присел покряхтеть, или того хуже, сесть на фэйс, если встал пожурчать. И на эту вот походную роскошь – двадцать рыл молодых мужиков, характер которых чем дальше, тем все больше портится.