Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Они выпили яд, умерли в корчах, их похоронили за кладбищенской оградой, в одной яме на двоих, а после смерти Далибор и Златица, как суждено самоубийцам, восстали вукодлаками – кровососущими оборотнями. Они приходили к влюбленным, потерявшим девственность в свою первую ночь, и пили их кровь. Теперь, после смерти, исчезла былая брезгливость, Златица и Далибор уже не стыдились друг друга, могила стала их брачным ложем, из кожи, содранной с жертв, они устроили постель.
Златица понесла и стала матерью, а Далибор стал отцом, у них родился младенец с холодным и лунным взглядом.
Едва мальчонка подрос, как зарезал отца обычным ножом, ибо дети вукодлаков способны убить родителей самым простым оружием, какое в обычных руках бессильно против живых мертвецов. Перерезав горло отцу, мальчик сказал матери, что теперь он муж ей, и мать ощутила, как тянет ее к нему, будто к мужу, но некая сила остановила ее. Сила, поднявшаяся из глубин ее существа, или, быть может, нисшедшая свыше? Он прокляла сына загробным проклятьем, и тот зарезал ее, напился материнской крови, высосал ее глаза, сожрал гнилое сердце и остался один под бледной Луной.
Когда-то эта сказка, рассказанная Ядранкой, легла на лицо ее дочери, будто черная паутина и потусторонняя вуаль. Легла на лицо, и впиталась кожей, и черной сетью облепила сердце. И та паутина лежала на сердце до сих пор – когда сердце превратилось в бесплотный призрак.
Пробужденная, Снежана сказала Петру, что ей страшно, и тот, заглянув ей в глаза, увидел в них свинцовый отблеск испуга.
«Предчувствие пожирает меня, – говорила она Петру. – Я рожу такое чудовище, которое погубит нас. Чудовище, способное убить тех, кто уже мертв и лишен смертной плоти. Убить не так, как убивают живых. Убить самой страшной из всех смертей, за которой распахнется бездонный ужас. Мы ведь не знаем еще сокровенные тайны смерти, ее ловушки и капканы, подстерегающие в самой глубокой тьме. Мы слишком близко к ее поверхности. А под нами – такая глубь, что лучше не думать о ней. Такая тьма, по сравненью с которой всякая тьма покажется светом. Такой ужас, в сравненье с которым известный нам ужас будет лишь детским смехом. Думала я, что знаю, что ведаю, ведь я – вештица, то есть вещунья, ведающая. А теперь меня грызет подозрение, что мои знания – капля, тогда как мы с тобой вошли в океан».
Петр смотрел на нее, и страх в глазах Снежаны заражал его, пускал в него свои гибкие корни.
Ей чудилось, что где-то во тьме, где-то под ними, а может, внутри нее тихо и страшно смеется ребенок. Змейки смеха ползут с его губ, струйки ужаса, дымясь, текут из его бездонных зрачков, ледяной ветерок вырывается из его спокойствия, когтями скребет по душе.
Сейчас этот ребенок – словно рыбешка в темной воде подо льдом. Лед вероятности отделяет его от тех, кто ждет его явления. Полупрозрачный, уже подтаявший лед вероятности, который – вероятно – исчезнет, и всепоглощающий ужас придет.
Свет мой, зеркальце
Что Амир, татарин, ограбивший музей, умер, Климов узнал, сидя на унитазе. Общественный туалет при газпромовской заправке, окруженный полями, пахнущий хлоркой. Климова боднула философская мысль: хлорная известь призвана перебить ощущение распадающейся реальности. Аромат ложной нормы, чтобы обдурить человека, вчера столкнувшегося с принципиально непознаваемым. Подтаявший лед вероятности – отражающая поверхность врат.
Очнувшись утром – новая история устраивалась внутри него, как змея в гнезде, – Климов час разглядывал Вурдалака. Повторял имя, но ничего не произошло. Он заснул, положив ладонь на раму, а вскочил в полдень.
Другой заслонился бы от безумия научными терминами, загуглил бы про аудиовизуальные галлюцинации, но в комфортабельном номере, залитом солнечными лучами, Климов не сомневался: зеркало Вечеры – портал.
Плотно пообедав, он сел за руль. Окрыленный, понесся на запад. Ерзал нетерпеливо, сам с собой болтал. Вернее, с зеркалом.
– Кто ты? Откуда ты взялось в Вене? Ты из космоса? Молчишь? А ночью все болтало… Долго же он тебя в хранилище промурыжил, говнюк старый. Измучил! Что говоришь, звонят? Да пускай звонят, не до них.
Пластиковый бульдог кивал согласно.
Где-то в Тамбовской области, на трассе, Климов сделал привал. Раскорячился под туалетными лампами. Привычно листал новостную ленту. Взгляд запнулся о название городишки. Климов кликнул по ссылке.
«…отмечал удачное ограбление и прирезал собутыльника. Этой ночью в частном секторе на улице Пушкина распитие алкоголя закончилось кровавой вакханалией. Неоднократно судимый гражданин 93-го года рождения жестоко расправился с двумя приятелями, после чего покончил с собой. Причиной бойни мог послужить дележ антикварных монет, похищенных из краеведческого музея. Примечательно, что использовал убийца холодное оружие времен позднего средневековья, также пропавшее из музея».
Под пальцами Климова поползли фотографии. Пол, умытый кровью. Кровавые разводы на стенах. Трупы стыдливо занавешены цензурными пикселями. Амир преклонил колени, немецкий нож – настоящий меч! – он укрепил между половиц, чтобы свободно насадить себя на лезвие. Сталь нырнула в брюхо и вышла между лопаток. Климов шумно оправился и прокомментировал:
– А говорил, не смотришься в старые зеркала.
Смерть рецидивиста оставила его равнодушным. Вон, целые кронпринцы дохли, и ничего. И начхать.
– Слушаю, Платон Иванович.
Шеф любил названивать в процессе приема пищи. И сейчас говорил с набитым ртом, расхлябанно:
– Попутал? Или припух?
– Ни то, ни то! – звонко рапортовал Климов. Перегнувшись через водительское кресло, он огладил закутанную в ткань реликвию: хотел убедиться, что она там, что на заднем сиденье «Вольво» – величайшая загадка человечества. – Возникли обстоятельства, Платон Иванович.
– Ты, пес мордатый, – добродушно оскорбил шеф, – ты обстоятельства себе знаешь куда засунь…
– Платон Иванович! Я ж для вас стараюсь.
Хлюпнуло. Наверное, шеф сосал рачью клешню или пил из устричной створки.
– Да шучу я. Когда будешь?
– Завтра с утречка.
– Давай, не мни яйца.
– Есть не мять яйца.
Климов обронил телефон. Над полями всходила полнотелая луна.
