Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Когда подросток пересаживался с двухколесного транспорта на четырехколесный, в его распоряжении оказывался автокинотеатр на окраине и придорожное кафе, где официанты разъезжали на роликах и вешали на двери машин лотки с бургерами, луковыми кольцами и охлажденными кружками рутбира. На какое-то время этого хватало, а потом город становился тесным, и скуку можно было побороть только одним способом — поехать куда угодно еще.
Бетани не пришлось напрягать память, чтобы вспомнить город таким. Он ведь таким и остался. Точь-в-точь таким же, застывшим во времени, как старая пушка на лужайке перед зданием суда, установленная в память о давней войне, в которой никто из ныне живущих не участвовал.
Таким же, как магазин на углу «Аптека Стюарта и всякая всячина». Всякая всячина — где сейчас так говорят? Разве что только здесь. А на другой стороне улицы, через дом? Где еще можно встретить магазинчик «Все по 20» в эпоху после Рейгана, при Джордже Буше? Но вот он, совершенно не изменившийся, как на фотографиях времен детства ее родителей. Куда ни посмотри — дома щетинятся телеантеннами, будто о кабельном телевидении никто и слыхом не слыхивал. Вообще-то слышали, но оно сюда так и не пришло.
Бетани достаточно знала о мире за пределами города, чтобы понимать, что такие вещи принято вспоминать с любовью, поскольку они исчезают. В этом суть ностальгии — тосковать по закрывшимся магазинам, по старому миропорядку, по некогда диким землям, уничтоженным строительными бульдозерами ради так называемого прогресса. Вспоминать все это в волшебном ореоле, ведь когда-то оно значило столько, что вытеснило воспоминания об ужасах, которые лучше забыть.
Как, например, об этой надписи на кирпичной стене отеля «Таннер», в самом сердце города:
«ЧЕРНОМАЗЫЕ,
ПОСЛЕ ЗАКАТА ВАМ ЗДЕСЬ НЕ РАДЫ!»[10]
Надпись никому не нравилась. Ни ее смысл в прошлом, ни то, что она говорила о городе теперь. Горожане с трудом переносили ее присутствие. Сам ее вид внушал отвращение, и все же любые усилия по уничтожению шли прахом. Ее белили, закрашивали, заклеивали объявлениями, перекрывали спущенным с крыши баннером, но дольше одной ночи ничего не держалось. Обработка пескоструйным аппаратом только добавила шероховатости. Даже попытки сноса здания закончились отказом техники.
Жители прекратили любые попытки больше пятнадцати лет назад.
Таннер-Фоллс оставался таким же, как и в 1969 году.
Неподверженность отеля переменам стала одним из первых признаков, что с этим местом что-то не так, первым свидетельством того, что кто-то сделал с ними нечто ужасное.
Люди меняются. Становятся более зрелыми. Кто не меняется — покидает этот мир и, по счастью, уносит с собой худшие убеждения. Не было ни одного человека, который не хотел бы избавиться от ненавистной надписи.
За исключением, пожалуй, Дональда Бисли и других отцов-основателей прошлого поколения, обрекших город на смерть.
Во времена ее детства Таннер-Фоллс был чудесным.
Кто бы мог подумать, что его погубит.
* * *
Когда она пришла, Мэтт был уже дома, и его пояс от боли в спине висел на крючке у черного входа. До конца смены оставался час, но, судя по всему, он давно вернулся, раз успел прикончить три банки пива. Мэтт был первым в ее окружении, кто смекнул, что работу в Таннер-Фоллс невозможно потерять, чем пользовался бессовестно и безнаказанно. Увольнение несло с собой перемены, а они, ха-ха, не могли себе этого позволить.
Так он и остался грузчиком той же мебели на том же складе, на котором в 1969 году еще школьником работал по пятнадцать часов в неделю, чтобы накопить на первую настоящую гитару.
Мэтт настолько увлекся, что не заметил ее, и какое-то время Бетани наблюдала за ним. За тем, как он улетал в неведомые дали, — единственный способ бегства, который он мог себе позволить.
Мэтт был левшой, и гитару свою, «Лес Пол», тоже подобрал под левую руку. Даже Бетани, ассистировавшая ловким хирургам, не понимала, каким образом Мэтту удается так искусно играть сразу три партии: ритмическую на двух нижних струнах, мелодическую на двух верхних, гармоническую и контрапункты посередине. Педаль эффектов между гитарой и усилителем делала звук еще более объемным, превращая мелодию в вихрь, устрашающий грозовой фронт, предвосхищающий удар грома и буйство стихий, которые, нарастая и на пике срываясь вниз, дарили надежду и разрывали сердце.
В каждом поколении каждого города есть свой Мэтт Мидоуз — способный парень, который мог бы чего-то добиться, если бы только уехал.
Наконец, он заметил Бетани и резко пошел на посадку с головокружительной высоты: последняя волна арпеджио отдавалась гулким эхо, пока единственным звуком в погрузившемся в тишину доме не осталось гудение усилителя.
У каждой девушки в каждом городе есть свой Мэтт — парень, за которого она в конце концов вышла замуж просто потому, что тоже не уехала.
— Хороший сегодня денек, а? — поприветствовал ее Мэтт.
После они отправились на прогулку и бесцельно бродили по округе, а затем, по ощущениям Бетани, Мэтт устремился на запад, через районы с домами побольше и подальше друг от друга. Мэтта всегда тянуло в одно и то же место, и Бетани поняла, куда они идут, задолго до того, как они добрались до пункта назначения — клочка дикого леса у притока в верховье реки, срывавшейся вниз водопадом, в честь которого и назвали город. Мэтт испытывал потребность приходить сюда и мучить себя мыслями о том, чего оно их лишило.
Бетани относилась к этому так же, как к пиву, которое он брал с собой даже на прогулку: не одобряла, но и не возражала. В этом Мэтта лучше не ограничивать. Если пиво необходимо ему, чтобы справиться с происходящим, пусть будет так, потому что без пива было бы еще хуже. Скоро все и так станет хуже.
За исключением небольших компактных рощиц, деревья здесь практически не росли. Почти сплошь открытое место, по которому пробегал ручей, окружала стена зарослей. Когда-то Мэтт с друзьями надевали защитные очки и толстые фуфайки и приходили сюда пострелять друг в друга из «воздушки». Чудо, что не остались без глаз и без зубов. Синяки, конечно, были знатные. Неудивительно, что пацаны считали, будто их хранят высшие силы.
Все мальчишки до поры до времени считают себя неуязвимыми.
В какой-нибудь другой жизни и в другом городе у нее мог быть такой сын. Она бы переживала из-за каждой ранки и синяка, которые непостижимым образом наполняли бы его гордостью и придавали
