Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
— Помнишь ту историю о Старике Ореховые Кости, которую рассказывала тебе тетушка Пол? — Это было последнее, что я сказал Рэю. — Там почти всё правда, вот только в одном она ошиблась. Или, может быть, ей просто хотелось научить тебя уму-разуму, не рассказывая о худшем. Так вот, насчет ореховых веток вместо костей. Это делает не сам Лесовик… это подношение, которого он ожидает от нас.
Неважно, было правдой все остальное или нет, в одном я был уверен точно: бабушка Эви никогда не стала бы лгать о том, что мой дед принимал участие в такой жестокой казни, когда был еще очень молодым человеком, способным с легкостью замахиваться чугунным молотком.
Точно так же, как, должно быть, делал он, я вспарывал и резал, заталкивал и заколачивал, торопясь покончить с этим до того, как остатки золотого осеннего света покинут небо, и в конце концов создал нечто, похожее на распятое пугало. Оно мокро блестело и сочилось, но, хоть это и было ужасное зрелище, на войне я все равно видал и похуже. Когда я отступил, чтобы окинуть его взглядом, окутанный грандиозным ревом лесной тишины, я осознал, что вера моей бабушки в то, что я буду на такое способен, была не вполне комплиментом.
Джина не смотрела, не могла даже слушать, и все это время пела Шей все песни, какие только помнила, подготавливая тело моей сестры. Она уложила ее на постель из листьев меж корней могучего дуба и укутала одеялом из лоз и плюща. Грань между бабушкиными указаниями и инстинктами размылась, но это казалось правильным. Закончив, она завернулась в настоящее одеяло Шей и начала дрожать, и я, после того как вымылся в трейлере, обнимал ее, пока она плакала — у нее была на то сотня достойных причин. Потом я развел костер, и мы стали ждать.
Ты позволяешь себе надеяться, но находишь всему здравое объяснение. Кто знает, почему зашуршала та куча листьев, почему дрогнула эта лоза. Это могло сделать что угодно. Пламя дрожало и тени плясали; кто-то наблюдал за нами в ночи — такой высокий, что в его волосах запутывались облака, такой маленький, что мог укрыться в желуде, — и лес волновался вместе с его медленным, задумчивым дыханием.
Сначала пошевелилась рука, а может, нога… но это точно было движение, слишком осознанное, слишком человеческое, чтобы его можно было объяснить как-то еще. Я не слышал ее голоса восемь лет, но немедленно узнал его в кашле, донесшемся из-под покрова теней и лоз. Мы с Джиной копали, и тянули, и обрывали листья, а в спутанном сердце всего этого скрывалась жизнь и единственный оставшийся повод для слез. Шей кашляла долго, испуганно ползая по лесной земле; ее ноги были слишком слабыми, чтобы держать ее, голос — слишком слабым, чтобы кричать, и я гадал, не вернулась ли она в тот момент восьмилетней давности, не переживает ли вновь собственную смерть.
Мы обнимали ее, пока — я надеялся — она не решила, что это всего лишь обычный сон.
Я обхватил ладонями лицо Шей; щеки ее были все еще холодными, но огонь придавал им румянец жизни.
— Ты меня узнаешь?
Ее голос был сухим хрипом.
— Ты похож на моего брата… только старше.
Ей предстояло узнать так мучительно много. Я подумал, не лучше ли будет не выпускать ее из бабушкиного дома, пока мы не расскажем друг другу обо всем, что испытали за последние восемь лет, и еще подумал о том, что не приходило мне в голову до сих пор: а вдруг с ней что-то не так, а вдруг мы никогда не сможем это исправить, а вдруг мы совершили кошмарную ошибку, — и мне показалось, что для всех будет лучше, если мы отправим ее обратно.
Но пока что мне нужно было слишком многому научиться.
— Отведи ее в дом, — велел я Джине. — Я догоню вас, когда смогу.
Они посмотрели на меня так, словно я отправлял их в волчье логово. Но кто-то, где-то ждал то, что недавно было сварено в этом трейлере.
— И скажи им, чтобы не выставляли дом на продажу. Он будет мне нужен.
Шей, с мудростью, присущей мертвым, поняла все первой, и на лице ее я прочитал вопрос: «Что ты натворил, Дилан, что ты натворил?»
Я поцеловал их обеих в холодные щеки и повернулся к трейлеру прежде, чем успел струсить и нарушить самое жестокое условие сделки.
Потому что за все нужно платить. Во всем необходимо равновесие. И в жизни каждого наступает момент, когда он осознает, что превратился в то, что ненавидит сильнее всего.
Теперь разносчиком чумы стал я. Другого выхода не было.
И хотя я знал, что это будет святое дело, они все равно не могли вымереть достаточно быстро.
Мертвый ветер перемен
Только за последние три месяца Бисли умирал трижды. Каждый раз его откачивали, но сделать это становилось все труднее и труднее.
В первый раз его скосил обычный инфаркт, и сердце запустили дефибриллятором; во второй пришлось делать баллонную ангиопластику.
И тут вмешался человеческий фактор. Жизненные показатели Бисли были в норме, а затем монитор вдруг выдал прямую линию. Как выяснилось позже, виной тому была высокая концентрация хлорида калия в капельнице. В этот раз пациента откачивали инсулином и глюкозой, добавив кальций внутривенно и сальбутамол в ингаляциях.
Последний раз оказался наихудшим. Катетерная инфекция, всегда начинающаяся с малого, захлестнула организм волнами бактериального заражения прежде, чем кто-либо сообразил, что происходит. В этом коварство катетерных инфекций: стоит им проникнуть через один катетер, и остальные неминуемо становятся источниками заражения. А в тело Бисли их понатыкали немало.
Когда кризис миновал и стало ясно, что Дональд Бисли протянет еще день, его оставили в покое. К этому времени его палату в больнице «Добрый самаритянин» можно было официально считать палатой реанимации.
А еще к этому времени Бетани усвоила не только порядок действий, но и то, что ее ждет по окончании процедур: «Ну, здравствуй, скачок адреналина, мой старый друг. Здравствуй, мнимое облегчение — сладкая ложь».
Едва кризис миновал и неизбежное удалось немного отсрочить, Бетани, медсестра в зеленой форме, по уже сложившейся традиции вышла в коридор, чтобы поискать знаки в небе за окном и тем самым сбросить напряжение.
Рассеивающиеся грозовые тучи или исчезающее нагромождение лиц, как из многолетнего кошмара. Необязательно это должно прийти с неба, на самом деле что угодно может послужить
