Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Они легли на асфальт валетом и, бережно, с трепетом касаясь друг друга, начали медленно и упоенно друг друга поедать, вздрагивая от боли и пронзительного наслаждения. Прежде чем вгрызаться в какой-либо участок тела, они его целовали, обсасывали, облизывали, обильно смачивая слюной. И потом только, когда лакомое место превращалось уже в настоящую опухоль, нежно и ласково пробовали на зуб, сначала слегка надкусывая кожу и посасывая кровь, затем всасываясь сильнее и, наконец, сладострастно впиваясь в мясо со всей силой юности. И в какой же экстаз приводили они друг друга этими любовными угрызениями – описать невозможно!
Начали с самых интимных, вожделенных и дражайших органов своих, затем перешли к органам второстепенным, однако более сочным и питательным. И если в глазах окружавшей толпы полыхало какое-то злобное остервенение, то в глазах юных любовников лучились экстаз и нежное упоение самоотверженной любви.
Когда Долька подошла к ним, влюбленные переходили со стадии обсасывания и облизывания на стадию надкусывания и легкого кровососания. Девушка как раз нанесла первое робкое повреждение юноше и смотрела во все глаза, как на его напрягшейся плоти выступает алая капля крови. Эта капля, с блестинкой отраженного майского солнца, гипнотизировала девушку, представляясь едва ли не волшебным драгоценным камешком, словно бы под кожей юноши таились невообразимые сокровища. Девушка слизнула каплю языком, и восхитительный спазм пробежал по ее телу.
Долька же с неудовольствием отметила, что эти двое занимаются не тем, чем следовало: не себя жрут, а друг друга, да еще как-то слишком уж нежно и деликатно. Но мешать им не стала, Дольку невольно захватило зрелище. Она стояла над влюбленными, чувствуя непонятное волнение, а в нем прожилки тревоги и тоски, и отдаленный жар, змеящийся где-то в глубинах ее существа.
На лице девушки выступили крупные капли пота, и Долька видела, как одна из капель затекает в распахнутый глаз, отчего девушка начинает моргать, и крыльями бабочки хлопают ее ресницы. Сама девушка не в состоянии вытереть пот, ведь руки ее ласкают плоть возлюбленного, не в силах оторваться ни на мгновение.
Долька достала свой носовой платочек, присела на корточки и аккуратно вытерла капли на девушкином лице. Та бросила на Дольку секундный благодарный взгляд и вновь погрузилась в созерцание юноши, по телу которого так красиво струилась кровь, с примесью туманно-молочных нитей молодого семени.
Поймав девушкин взгляд, полный любовного сияния, Долька почувствовала, как мурашки бегут у нее по рукам, по спине и затылку, как пульсирует кровь, как колотится сердце. Долька вдруг застыдилась, сама не понимая чего, покраснела, встала и отошла в сторону, нервно оправляя платьице.
На глаза ей попался удалявшийся Федотыч, но Долька даже не возмутилась тем, что кто-то имеет наглость так беспардонно покидать игровое пространство. Лишь скользнула мрачным взглядом по спине отказника, отвернулась, поджала губы и побрела прочь.
Сладостный страх, нахлынувший, когда едва не растерзала Дольку толпа, прошел, оставив после себя противное послевкусие: будто лизнула языком дохлую крысу. Волнение, охватившее Дольку при виде юных любовников, добавило к этому послевкусию словно бы щепотку душистых пряностей и чайную ложку меда, так что стало в итоге еще противнее. Погано было на душе, муторно, тоскливо и постыло. Хотелось Дольке чего-то странного и страшного: то ли чтобы с неба опустилась, будто гигантский ковш, чудовищная челюсть и сожрала ее, то ли чтобы из-под земли вылезли черти и живьем утащили в ад, то ли чтобы взорвалась вся планета, и Дольку вместе с ней разметало на молекулы. Какие-то грозные и смутные желания роились в воображении.
Пришла она домой, сказала маме и новому папе: «Идите погуляйте» (они тут же собрались и пошли) – и закрылась в своей комнате. Сидя уныло на кровати, помышляла, что если б жил с ними Федор Михайлович, нового папы прадедушка, что приснился ей однажды, то уж такой монстр, как он, наверняка сумел бы ей помочь – избавил бы навеки от невыносимой маеты, терзающей душу.
Долька заплакала в бессильной злобе, непонятно кому адресованной, давясь острой жалостью к себе, застрявшей в горле, будто рыбья кость.
Тогда-то, впервые в жизни, начала она молиться:
– Федор Михайлович, миленький, – шептала сквозь слезы, – я не знаю, есть ты в самом деле, или не было тебя никогда, и только во сне моем ты мелькнул, а потом опять тебя не стало. Но даже если тебя не было, если ты не жил и не умирал, то все равно будь сейчас, пожалуйста, хоть немного, но – будь! Сделай так, чтобы ты сделался, Федор Михайлович, миленький мой, родненький! Ты же видишь, как мне плохо, как х…. (И Долька произнесла такое скверное слово, которое маленькие девочки обычно не произносят даже в мыслях, если только душа у них не зажата в тисках полной и горькой безысходности.) Помоги мне, пожалуйста! Даже если тебя нет – все равно помоги! Все равно приди сюда, будь, сделайся как-нибудь, только не бросай меня одну, Федор Михайлович!
Долька затряслась от рыданий, сползла с кровати на пол и лежала, дергаясь в нервических спазмах.
А когда, опустошенная и будто вывернутая наизнанку, поднялась с пола, то увидела, что Федор Михайлович – точно такой, как пригрезился во сне, – стоит перед ней и зловеще улыбается.
Долька так и не поняла, что означало это явление: то ли Федор Михайлович и впрямь существовал и давешний сон про него был замешан на истине; то ли сон был полной фантазией, однако теперь она воплотилась в ответ на истошные Долькины мольбы? Впрочем, не особо интересовали ее все эти организационные моменты. Главное, что Федор Михайлович существует здесь и сейчас, в тот самый миг, когда так нужен ей.
– Ну вот, – сказал Федор Михайлович, – пришел я это… спасти тебя. И уж я-то знаю, чего тебе требуется. Чтобы тот, кто не подчиняется капризам твоим, сделал с тобой все то, чего желает нутро твое в самой черной своей глубине. Сделал бы, даже если ты сама в последний миг передумаешь и будешь умолять не делать. Правильно я говорю?
Долька, завороженно на него глядя, молча закивала головой.
– Хе-хе-хе! – проскрипел Федор Михайлович. – Ты по адресу обратилась. Будет тебе дудка, будет и свисток. И хоть я никогда детям плохого не делал, даже пальцем их не трогал, а только жрал их, но тебя, пиявку мелкую, трону. Так трону, что – йи-и-их!.. А потом уж сожру. Заживо.
И Федор Михайлович вцепился в Дольку своими твердыми, как коряги, пальцами, а та завизжала от сладкого ужаса.
Когда дело было почти кончено и мясо с костей в основном обглодано, Федор Михайлович, разломав Долькину грудную клетку, обнаружил, что вместо сердца сидит под ребрами большой жирный паук, отяжелевший от крови. Аккуратно достал паука, рассмотрел, покачал головой и перенес на Долькину кровать, чтобы паук не мешал кости обгладывать.
За этим занятием застали Федора Михайловича Долькины родители, когда вернулись с гулянки. Они стояли на пороге комнаты и смотрели, как голый страшный старик гложет кость, восседая над превращенным в мерзкую груду скелетом.
Пожирая Дольку, Федор Михайлович ничуть не полнел: все, что ни проглатывал, словно проваливалось у него в какую-то черную бездну, а он так и оставался поджарым и голодным.
Посмотрели на него Долькины мама и новый папа, развернулись и пошли: папа – на диван, мама – на кухню.
Паук, на Долькиной кровати сидевший, вполне способен был заменить Дольку по части манипуляций с желаниями окружающих и, в отличие от Дольки, мог делать это молча, без вербальных излишеств.
В последнее время Долька стала для паука тесноватым жилищем, поэтому и решил он, что пора выходить на свет, только сам этого сделать не мог, запертый в Долькином организме, будто в каземате.
Вот и побудил он Дольку молиться о явлении с того света Федора Михайловича, которого показывал ей как-то во сне. Паук был умной тварью, сведущей в механике загробного бытия, и знал, как именно надо молиться – в каком состоянии, в каких чувствах, – чтобы вызвать с того света любую загробную гадину. А уж правильно настроить Дольку посредством биохимии мозга – это для него сущим пустяком было.
