Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Вадик оцепенел от ужаса.
– Бери! – процедила с ненавистью; таким тоном обычно говорят «пшел прочь!».
Вадик раскрыл задрожавший рот и легонько сжал зубами сосок.
– Кусай! – прошипела бомжиха.
Его зубы сжались чуть сильнее.
– Еще! – Шипящий звук выполз изо рта мерзкой сороконожкой, и Вадику показалось, что она, невидимая, прыгнула к нему на лицо.
Он малость обмочился от страха и сомкнул челюсти до конца, почувствовав, как перекусывает чужую плоть, как откушенный кончик соска, словно голова казненного на гильотине, падает на язык, скатывается куда-то к изнанке щеки…
Женщина издала короткий не то стон, не то рык – знак удовольствия – и отпустила шею мальчика. Попятившись, он встал перед этой безумной, широко открыв рот, с трудом глотая воздух и конвульсивно вздрагивая. Ему хотелось кричать, но не было голоса. Женщина приподняла грудь с откушенным соском к своему лицу и осмотрела рану. Ни капли крови почему-то не выступило на поврежденном месте.
Вадика меж тем вновь объяла паника: он почувствовал, что случайно проглотил откушенный кончик соска, что тот проскользнул в горло и, после очередного спазма, канул в глубину организма. Вадик сорвался с места, разорвав чары оцепенения, которыми был опутан, и бросился прочь.
Женщина не собиралась его преследовать.
Об этом происшествии Вадик рассказал сестре, взяв с нее клятву, что родители ни в коем случае ничего не узнают. Лина поежилась, представляя себе откушенный сосок, который Вадик так и не смог исторгнуть, сколько ни дергался в искусственных конвульсиях, суя пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту. Задумалась. Про беременную бомжиху ей уже приходилось слышать, причем давненько, когда училась еще в третьем или четвертом классе. И рассказывали про нее что-то страшное. Что именно – Лина уже не помнила, осталось лишь ощущение какой-то зловещей мерзости от тех рассказов. Но была ли бомжиха, что теперь пристала к Вадику, той самой? Лина, закусив губу, соображала, с кем бы поговорить на эту тему.
И вспомнила! Вспомнила, кого можно спросить. Был один тип, который знал все страшные слухи, витавшие в городе. Это был Артем, ходячая энциклопедия кошмаров. Про каждое страшное событие в городе – преступление то, несчастный случай или самоубийство – он знал все. Его отец, угрюмый дядька с неприятно скользким взглядом, работал патологоанатомом, и Артем с раннего детства мечтал, что пойдет по отцовским стопам и будет ковыряться в трупах, как только вырастет. По крайней мере, так он не раз о себе говорил, если спрашивали о будущей профессии; возможно, просто глумился над вопрошающими.
Он был ровесником Лины, только учился в другой школе. Две подружки однажды затащили Лину в компанию, собиравшуюся вокруг Артема на пустыре. Сейчас на этом месте выросла новостройка, а тогда пустырь был дик, частично заболочен, там колыхались заросли высокой травы, и человек двадцать, от шкетов-десятилеток до шестнадцатилетних прыщавых дылд, сидели вокруг Артема и слушали. Как он, никто не мог рассказывать страшные истории. Сам тщедушный, узкоплечий, с выпирающими под бледной кожей костями, он словно набрасывал петлю на горло каждого из слушателей и затягивал, затягивал ее, нагоняя жуть, которая липла к сердцу, как паутина, и не отпускала потом несколько дней продолжала тревожить вечерами, заставляя пугаться безобидных теней и звуков.
Лина терпеть не могла все мрачное и страшное, ей делалось душно и тошно в атмосфере зловещих историй, но, чтобы разобраться с этой бомжихой, хоть что-то разузнать, она решила отправиться на заседание круга к Артему, и там спросить – что ему известно про пресловутую беременную бомжиху, о которой ходило столько слухов.
Самым постоянным и фанатичным слушателем Артема Тарасова был Кабан. Имя-фамилию Кабана мало кто знал, на слуху была только его кличка. Учился Кабан не в обычной школе, а в элитной гимназии, хотя, глядя на него, трудно было представить, что хоть одно учебное заведение когда-либо принимало его под свой кров.
Кабан был злобным и страшным. Выглядел старше своих лет: ему стукнуло пятнадцать, а на вид – все двадцать пять. Огромная туша, сплошные мышцы и жир. Когда он ухмылялся, чудилось, будто у него изо рта торчат кабаньи клыки. Зубы его были великоваты, конечно, но клыков не имелось никаких, они лишь мелькали в воображении у тех, кто смотрел на Кабана. Поговаривали, что он – убийца, хотя Кабан еще не убивал никого из людей, животные – те, само собой, не в счет. Кабан говорил, что обязательно кого-нибудь убьет, когда вырастет, что чувствует свое предназначение, и оно в том, чтобы стать убийцей.
У него была необычайная, чуть ли не потусторонняя, чувствительность к чужому страху. Сидя в кругу слушателей, он иногда переводил взгляд на тех, кто испытывал особенный ужас, кто уже был готов запаниковать, вскочить и выбежать из круга. Тяжелый злобный взгляд Кабана пригвождал к месту, вводил в оцепенение, под этим взглядом слабели ноги, обмирало сердце. Перепуганным слушателям, наколотым на острие Кабаньего взгляда, чудилось, что попробуй они только дернуться – Кабан тут же вскочит, как хищный зверь, набросится на них и задушит или, хуже того, растерзает зубами и руками. Едкое наслаждение страха в такие моменты становилось почти запредельным.
Рассказы Артема делились на две категории: одни он выуживал из омута своей необъятной памяти, другие сочинял на ходу. Последние были особенно жуткими.
Бывает, рассказывает он историю, как вдруг низойдет на него вдохновение, и Артем начинает импровизировать, сочиняя такую жуть, от которой даже самым взрослым пацанам становится не по себе. Сам же он пугающе преображался в такие моменты и походил на какого-то загробного паразита, выползшего из сырого жуткого подполья, чтобы мраком и ужасом отравлять этот мир.
В наиболее вдохновенные минуты Артем сам себе удивлялся, сам собой очаровывался, каким-то отчужденным взглядом за собой наблюдая. Он, похоже, никогда не знал, чего ждать от себя, какой еще неожиданный и мрачный финт выкинет в следующую секунду.
Вершиной его творчества были сочиненные на ходу рассказы, которые сбывались. Опишет Артем какую-нибудь кровавую жуть с кошмарными деталями, а потом вдруг нечто подобное произойдет на самом деле, и те самые страшные детали поползут, как пронырливые насекомые, по блогам и новостным сайтам. Или спросят Артема о свежем происшествии, подробности которого еще неизвестны публике, и начнет он сочинять версии, одна страшней другой, а потом выяснится, что наиболее скверная среди версий попала-таки в десятку. Но иногда Артем, не растрачиваясь на варианты, сразу же рассказывал страшную правду, которая затем и всплывала на всеобщее обозрение, когда приходил ее срок явиться миру.
Кабан всегда чувствовал эти необъяснимые попадания в цель, и в глазах его начинало мерцать что-то дьявольское, когда он слушал Артема, на ходу сплетавшего пророческую правду.
Лина узнала через одну подружку, Ксюшу Студникову, фанатку тупого и мерзкого сериала «Ходячие мертвецы», где и когда в ближайшее время Артем будет выступать в кругу любителей страшного. Вместе с Ксюшей, натянувшей майку с гниющей рожей Игги Попа из фильма «Мертвые не умирают», Лина и пришла на место в назначенный час. Круг собрался под крышей приготовленного под снос одноэтажного дома. Участок с обреченным зданием уже обнесли высоким забором из металлопрофиля, однако стройку не начали, не срослось, и дом все ветшал, погруженный в бурно разросшиеся заросли.
В одной из комнат, кое-как расчищенной от мусора, стояли ящики и коробки, приготовленные для заседаний круга.
Солнце уже село, но воздух был еще светел, однако в доме сгустились сумерки. Казалось, что все собравшиеся погрузились в мутное варево колдовской похлебки. Малышни на этот раз не было. Лина с Ксюшей, тринадцатилетние, и сам Артем оказались тут младшими, остальным было где-то от четырнадцати до шестнадцати. А еще затесалась в круг великовозрастная парочка: парень с девушкой, лет по восемнадцать, наверное, сидели в обнимку, Лина заметила у обоих обручальные кольца. Неужели муж и жена?
Когда Артем вошел в раж, и от него начали расходиться волны липкой жути, девушка с кольцом испуганно прижалась к своему юноше,
