Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Вор тихо отступил от порога в темноту коридора и, скрытый тенью, остался наблюдать, как утешает рыдающего монаха подлый черт, с виду благообразный и сияющий как бы небесным светом.
Наконец поднял мнимый Иисус монаха с пола, помог ему на дрожащие ноги встать, положил руки свои на плечи ему, поцеловал в уста и вышел из комнаты через дверной проем.
Когда вошел он в темноту коридора, его сияние притухло, и сам он полностью с темнотой слился. В темноте черт-Иисус подошел к вору, продолжавшему там стоять, обнял его (и вор почувствовал, как на пальцах руки, что на плечо ему легла, вырастают острые когти), шепнул на ухо: «Пойдем, дружок». И увел с собой.
Так вор и пропал навсегда.
Другой на его месте бежал бы от черта без оглядки, но вор охотно ему поддался, потому как велела же Долька идти к черту, а он ее воле противиться не мог, ибо всем сердцем полюбил. Вот что любовь к Дольке с людьми делала!
И, наконец, так надоела Дольке вся эта любовь человеческая, так затошнило ее, что вышла она однажды на улицу, а дело было во время первомайской демонстрации, и закричала толпе людей:
– Играем в живых мертвецов! Вы все – злые мертвецы-людоеды, а я последний живой человек. На счет «три»… Раз! Два! Три!
И толпа людская в любовном припадке, вообразив себя мертвой, как было велено, бросилась на Дольку с рычанием и хрипом.
Увидела Долька искаженные загробным безумием лица, увидела блеск потусторонней алчности в глазах и тьму вечного ужаса в едва приоткрытых или вовсю распахнутых ртах, почуяла трупный смрад, окутавший толпу (а смрад этот экстренно начали вырабатывать людские тела, из кожи вон лезущие, дабы Долькиному велению соответствовать и сделать игру в мертвецов более правдоподобной), – и ощутила, как ледяные зубы страха вгрызаются в ее сознание.
В этот миг испытала Долька такое удовольствие, что у нее между ног защекотало – так приятно, так здорово! Она тут же и описалась, с наслаждением пустив теплую струйку. И струйка эта, разделившаяся, чтобы стечь по ногам, представилась ей каким-то райским лимонадом, с которым и рядом не стоят все лимонады мира.
И уже схватили Дольку судорожные руки псевдомертвецов, и уже приблизились к ней оскаленные зубы, и промозглый могильный холод, выходя из хищных ртов, овеял ее лицо и затылок, – в этот-то миг Долька и успела крикнуть:
– Сами себя жрите!
Тотчас же начали все пожирать самих себя, уже не обращая внимания ни на Дольку, ни на кого-либо еще, кроме собственных персон. Каждый на месте извивался и выкручивался, чтобы в самого себя половчее зубами впиться. Никто не пытался ближнему своему помочь, но каждый себя единственного терзал в полном онтологическом одиночестве, как будто был он последнее живое существо во вселенной.
Долька же ходила среди праздничной толпы, смотрела на людей и дивилась чудесам изворотливости, что творились посреди этой оргии самопожирания.
Одна гибкая девушка изогнулась так, что, разорвав зубами свой живот, влезла головой в утробу и теперь сворачивалась улиткой, прогрызая путь к сердцу, в саму себя заползая через дыру в животе все глубже и глубже.
И так ловко спорилось у нее дело, что вскоре девушка вовсе перестала походить на человека. Не только голову сумела просунуть внутрь себя, но и руки, и плечи. Заметив ее, Долька не сразу поняла, что же такое тут копошится на асфальте: какое-то гигантское насекомое с ногами, как у кузнечика, что ли? Приблизившись, рассмотрела архитектуру странного существа и поняла, что состоит оно из девушки, заползшей в саму себя с целью выжрать себя изнутри.
Долька хихикнула и пнула странное существо носком туфельки в промежность меж широко расставленных ног, затянутых в узкие джинсы. Существо вздрогнуло и тут же поползло прочь от Дольки, перебирая ногами, как кузнечик, не способный прыгнуть. Долька прыснула со смеху и пошла дальше – осматривать эту ярмарку чудес.
Не все демонстранты были достаточно гибкими, чтобы ловко вгрызаться в самих себя. Пожилым самопожирание давалось с трудом. Впрочем, некоторые старички умудрялись вспороть себя то ли ногтями, то ли ключами, то ли еще чем, вытягивали потроха, будто сосиски или елочные гирлянды, и поедали собственное добро – кто резво, а кто и с гурманской неторопливостью.
Одной старушке пришлось совсем худо. По старческой забывчивости своей, она отправилась на парад без вставной челюсти. Праздничный восторг так вскружил голову с утра, что, только выйдя на улицу, старушка опомнилась: батюшки, челюсть ведь так и осталась в стакане с раствором! Но возвращаться и подниматься без лифта на четвертый этаж своей хрущевки старушка не стала – вздохнула, досадливо крякнула и пошла навстречу Первомаю. А теперь маялась, бедная, тщетно кусая себя безоружными деснами.
Долька остановилась напротив старушки, наблюдая, как та, плача от бессилия и блузку на себе порвав, извлекла на свет одну свою морщинистую грудь, похожую на просроченное колбасное изделие, и, засунув конец ее в рот, пыталась прокусить дряблую кожу, в надежде, что хоть самая мягкая часть тела поддастся усилиям.
Сжалилась Долька над старушкой и сказала ближайшему старичку, бодро грызущему свои кишки металлическими коронками:
– Дедуль, ты бабушке помог бы, что ли!
Тот сразу же пришел старушке на помощь и впился зубами в мякоть ее груди, а старушке сунул под нос свои надгрызенные кишки, чтобы она могла, по крайней мере, хоть крови насосаться. Старушка довольно зачмокала, пока старик с урчанием вгрызался в ее плоть.
Смотрела Долька на эту парочку и вдруг стало ей до тошноты противно: слишком уж безобразны были пожилые каннибалы. Едва удержавшись от рвоты, Долька поспешно пошла прочь.
Надобно вот что заметить: имелись в той толпе исключения из общей тенденции, не вполне исполнявшие Долькино повеление, а то и вовсе его презревшие.
Одним таким исключением был старичок Федотыч, который в демонстрации участия не принимал (поскольку считал праздник Первомая мероприятием вредным для души и утомительным для тела), но шел из церкви, двигаясь по тротуару параллельно праздничной толпе, заполнившей проезжую часть. Лишь на небольшом отрезке пути маршрут его совпал с маршрутом толпы, и как раз тогда прозвучали два Долькиных повеления: играть в живых мертвецов и жрать самих себя.
Федотыч был совсем святым старичком и, в силу своей святости, люто ненавидел самого себя, зато окружающих любил чистой платонической любовью. Как-то он сумел так исхитриться и развернуть силу любви в своей психике рабочим концом к людям, а нерабочим – к себе. Как Федотычу это удалось, один только Бог знает.
Когда крикнула Долька, чтобы все вообразили себя злыми мертвецами-людоедами, то Федотыч лишь головой тряхнул, словно муху отгоняя, и спокойно продолжал идти, погруженный умом в непрестанную внутреннюю молитву. Даже не заметил в тот момент – а был он подслеповат, – что толпу демонстрантов охватило страшное смятение.
Когда же Долька велела всем жрать себя, то Федотыч, ощутив резкое побуждение к самопожиранию, застыл на месте, но так и не смог пересилить ненависть к себе, поэтому питаться собой не начал. Окинул взглядом самого себя, насколько позволяло положение головы, содрогнулся от омерзения, брезгливо скривил губы, плюнул с ненавистью под ноги, прошипел какое-то церковнославянское ругательство, да и пошел прочь.
Другим исключением была юная влюбленная пара. Пятнадцать лет всего исполнилось ему, и пятнадцать ей. И уж так эти паренек и девчушка влюблены были друг в друга, такой прилипчивой любовью каждый из них, как плющом, обвивал другого, что не смогли они друг от друга отгородиться и замкнуться в самодовлеющем поедании себя. Каждый из них любил другого, как себя самого, и поэтому приказ сами себя жрите, в их восприятии, трансформировался в приказ жрите друг друга.
С наслаждением обгладывая друг друга взглядами, начали они раздеваться. Никого не стыдились, да и кого там стыдиться было, в обступившем смятении, где каждый, словно черная дыра посреди космоса, был поглощен собой, ничего вокруг не замечая. В толпе той любовники чувствовали себя как в пустыне, как на безлюдном кладбище. Сбросили они последние тряпицы и стали друг против друга, немножко нелепые, ведь угловатые тела не совсем сформировались, однако и прекрасные по-своему. С минуту переминались с ноги
