Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Снежана молча смотрела на нее, улыбаясь.
«Чего?! – окрысилась Верочка. – Ты надо мной смеешься, что ли?»
«Я любуюсь тобой. Ты прекрасный ребенок. В тебе столько ярости. Но смотри, ритуал действительно опасен. Суть его вот в чем. Тебя надо избавить от коренного недостатка, который мешает тебе получить все, что судьба способна тебе дать».
«Какого недостатка?» – спросила Верочка.
«Ты жива. Понимаешь? В этом твой недостаток. Мы с папой мертвы, а ты еще нет. И ты здесь – как урод в семье. Стыдно быть живым там, где все мертвы. Не только стыдно, но и невыгодно. Ты попала сюда живьем, в настоящем человеческом теле. Конечно, живые тоже могут здесь находиться, но только на правах аномалии. Ты пожила на этих правах немного, однако пора и честь знать. Я дала тебе время, чтобы ты смогла приготовиться, и вот, ты готова. Пора убить твою плоть. Она твоя смирительная рубашка, надо освободиться от нее. Но ты должна сама этого захотеть, тогда, даже если убью тебя я, твоя смерть будет равносильна самоубийству, а это даст преимущества. Ты согласна, девочка моя?»
«Согласна», – ответила Верочка.
«Прекрасно. Но это еще не все. Это ведь слишком мало для тебя. Точнее сказать, ты слишком хороша для этого. Я придумала кое-что получше, чем просто смерть. Когда ты умрешь, мы с папой съедим твою плоть, а потом твой папа оплодотворит меня, я зачну и рожу – рожу тебя, моя девочка. Ты будешь первым человеком, рожденным мертвецами для новой жизни. Я твоя мама, но родила тебя другая женщина, и мне это неприятно. Я сама хочу тебя родить. А сделать это можно только так, как я сказала. Тогда ты очистишься от своей человеческой сущности. Ты получишь такие силы, каких даже я не смогу получить. Ты этого хочешь, девочка моя?»
Верочка задумчиво кивнула.
Тогда Снежана, припав к земле, подскочила к Верочке и рогом, который торчал у нее изо лба, вспорола ее плоть от паха до груди. Верочка упала. Снежана, сгорбившись, села на нее верхом, выгребла из распоротого чрева потроха, размотала кишку, петлей накинула ее Верочке на шею и начала душить. Большими распахнутыми глазами, полными надежды, девочка смотрела на нее; надеялась, что мама все сделает правильно, что не будет упущена никакая важная деталь.
Верочкина плоть, пропитанная эманациями смерти, сделалась живуча, плохо восприимчива к смерти. Так становится живуч и устойчив к яду организм, принимавший яд по чуть-чуть и постепенно привыкший к нему. Ни страшная рваная рана, ни кишка, сдавившая горло, не изгнали жизнь из Верочкиного тела. Девочка все никак не умирала, хотя и очень хотела умереть.
«Надо помучиться, – ласково произнесла Снежана, затягивая петлю. – Что поделать! Простая девочка на твоем месте давно бы умерла, но ты у меня не простая, ты особенная».
«Мама… – с трудом прошелестела Верочка. – Сказку… расскажи мне сказку. И камешки… дай мне их подержать».
«Конечно, девочка моя, конечно! – проворковала Снежана, вкладывая ей в оцепенелую ладошку три камня равновесия, когда-то принадлежавшие Ксении. – Тебе нужно время, чтобы умереть. А сказка – это как вазелин, чтобы обмазывать умирающих детей и удобней пропихивать в смерть. Я расскажу тебе сказку. Сказку про Лютика, Люсю и Марсианку…»
* * *
Жил-был мальчик, звали его Павлик Прострелов, и был он самый настоящий лунатик – тот, кто ночами ходит во сне. Когда он являлся во двор после ночных похождений, в глазах у него замечали студенистый отблеск, словно бы он долго всматривался в нечто холодное и страшное и взгляд пропитался увиденным. В другие дни, когда накануне обходилось без приступов лунатизма, взгляд у Павлика был самый обыкновенный.
Приятели во дворе звали его Лютиком. Эту кличку придумала Маринка Серафимова, которую прозвали Марсианкой. Чуть ли не все клички во дворе были на ее совести. Слово у Марсианки меткое и прилипчивое. Оно и немудрено, ведь если ты сочиняешь стихи, да еще такие обидные и ядовитые, сыпешь ими, как искрами, на ходу, то, конечно, всякая кличка, тобой придуманная, будет веской, меткой и цепкой, как репей.
Марсианку во дворе уважали, даже побаивались (а двор большой был, образованный тремя размашистыми шестнадцатиэтажками), Марсианка же никогда не смеялась над болезнью Лютика. Напротив, когда Борька Волкогуб попробовал подтрунить над его лунатизмом, она так осадила этого дылду, что тот покраснел у всех на глазах от стыда и бессильной ярости.
Тронуть Марсианку никто и пальцем бы не посмел. Все ведь знали, какой жуткий тип у нее старший брат. Звали его Андрон. Высокий, широкоплечий, с мрачным лицом, которое пряталось, как за шторой, под завесой длинных черных волос, и сквозь их пряди белели жутковатые глаза, какие-то акульи – он наводил ужас на всех детей и подростков, кому приходилось встречаться с его страшным взглядом.
Состязаться же с Марсианкой в злом сарказме один на один смысла не было никакого, ведь тут ей нет равных. Так что после неудачного Борькиного опыта подсмеиваться над Лютиком никто уже не пробовал.
Лютик начал ходить во сне, когда ему стукнуло десять, и это продолжалось два года. Он выходил ночью из квартиры, спускался по лестнице со своего двенадцатого этажа и бродил по микрорайону. Но вскоре отец Лютика поставил на дверь дополнительный замок, который не открыть изнутри без ключа, а ключ от Лютика прятали. На этот второй замок дверь закрывали ночью. Тогда Лютик начал бродить во сне исключительно в пределах квартиры.
Один раз зашел он, спящий, в спальню к родителям и стоял там над кроватью, пока мать не проснулась, неладное почуяв сквозь сон. Разбудила отца, и они наблюдали вместе, как спящий сын стоит столбом посреди комнаты, потом приходит в движение и, словно какой-то механизм, выходит в коридор.
Быстро поднявшись, накинув халаты, они осторожненько, на цыпочках пошли за ним. Тогда-то и стало им страшно, потому что сын пропал. Вот только что они видели его перед собой, вот он вышел из комнаты, а они вышли следом, и вдруг – нет Павлика, как растворился. Входная дверь заперта изнутри не только на два замка, но и на цепочку – значит, наружу он выйти никак не мог. Но где ж ему спрятаться внутри квартиры?
В ту ночь они искали его повсюду, заглядывали во все щели и закуточки, даже в самые-самые безнадежные, где никак не смог бы уместиться ребенок его комплекции.
А наутро он вдруг отыскался – под их собственной кроватью. Спал под ней у стены, свернувшись калачиком. Отыскался
