Мальчики в долине - Филип Фракасси
Тем не менее, если бы не Джонсон, я думаю, мы могли бы победить их. Мы справились бы минимум с пятью или шестью мальчиками, которые стоят напротив, сжимая кулаки, и смотрят на нас с кровожадной яростью.
Но в эту минуту у нас затишье.
Я пересчитываю наших противников: Саймон, Терренс, Сэмюэл, Обри.
Малыш Джонатан.
Бартоломью.
Джонсон.
Бартоломью медленно выходит вперед своей группы, все они в крови и тяжело дышат. Джонсон просто стоит в стороне, устремив взгляд в никуда, словно его посадили на поводок.
Глядя на пляшущие вокруг них тени, я чувствую глубину проникшего в них зла. Теперь я знаю наверняка то, что раньше только подозревал.
Передо мной не мальчики, не сироты. Не дети.
Передо мной одержимые.
Демоны.
Высоко поднимая крест над головой, я делаю несколько неуверенных шагов вперед. Движением руки Бартоломью останавливает своих. Он тоже делает шаг вперед, как будто мы с ним не сговариваясь согласились на переговоры.
Когда он приближается, я направляю на него тяжелый крест. Окровавленное железо находится всего в нескольких дюймах от его черных глаз.
– Во имя Иисуса Христа, – говорю я, не зная нужных слов, не зная ничего. Я собираю в кулак всю свою уверенность, всю силу, дарованную мне Эндрю, и иду вперед. Я ищу свет.
– Изыдите, демоны! – говорю я, повышая голос. – Не мучайте нас больше. Я приказываю вам уйти, во имя Отца и Сына и Святого духа.
У меня дрожит рука и вздрагивает голос, но я стараюсь придать им сил.
Я справлюсь.
Бартоломью молчит, словно размышляя. Он не сводит с меня своих пустых черных глаз. На какое-то мгновение, когда я слышу рядом его дыхание, он даже кажется нормальным. На вид – еще один щуплый сирота. Очень уставший.
– Боюсь, добрый Питер, – говорит он, – ты ошибаешься на наш счет.
Финнеган оживляется за моей спиной.
– Он отец Питер! – кричит он вызывающе. – Теперь он священник. Я слышал, как Эндрю посвятил его в сан!
Новость вызывает волнение. У всех.
Я вижу, как Джонсон разворачивается при словах Финнегана. Он смотрит прямо на меня с дьявольским интересом, впившись в меня единственным омерзительным глазом.
– Что ж, тогда тебя можно поздравить. Судя по всему, – говорит Бартоломью, обводя взглядом кровавую бойню, – новые священники нам еще пригодятся.
Саймон хихикает, его дружки ухмыляются. Мне становится не по себе.
– Но вот что интересно… – говорит Бартоломью, печально глядя на меня. – Ты правда этого хотел, Питер? – Он медлит, не сводя с меня взгляда, и наконец произносит: – Нет, я так не думаю. Грустно. Такой умный мальчик. Теперь превратился в очередного служку.
– Не подходите, – говорю я, уже не так уверенно.
– Положи крест, идиот, – грубо велит Бартоломью. – Не будь посмешищем. Мы из плоти и крови, Питер, как и ты.
– Не подходите, – повторяю я, и, к моему удивлению, они подчиняются.
Пока.
– Ты мне не веришь? – спрашивает Бартоломью, медленно приближаясь, понимая, что я никак не смогу остановить его. – Не думаешь, что я могу быть милосердным?
Он оглядывается и делает знак одному из своих прихвостней.
– Закрой двери и заблокируй их. Я не хочу, чтобы кто-нибудь сбежал.
Мальчик кивает. Он подбегает к дверям и просовывает свое оружие – длинный железный подсвечник – между ручек.
Бартоломью поворачивается ко мне, скривив губы.
– Позволь мне доказать тебе это, – говорит он и выплевывает последнее слово, как кусок гнили: – Священник.
51
Дэвид открывает глаза, но заставляет себя не шевелиться. Он не хочет двигаться, не хочет дышать. Потому что боится, что, как только пошевелится, чары рассеются. И придет боль. Раны дадут о себе знать.
Потому что я ранен. Ведь так?
Но все же.
Он медленно оглядывается.
Ветер дует ему в лицо, снежинки путаются в ресницах. Он чувствует, как холодно спине и ногам… и понимает, в чем дело.
– Слава Богу, что выпал снег! – восклицает он, сильный порыв ветра уносит его слова.
Он погружает руки в глубокий сугроб, в который приземлился, когда Джонсон с нечеловеческой, зверской силой швырнул его в окно. Он упал с высоты более двадцати футов и приземлился в сугроб глубиной, как ему кажется, фута три или четыре. Вдоль стены приюта намело снежный вал. Он встает, утопая по колено в снегу, сгибает одну ногу, другую. Потом поднимает руки, сгибает и разгибает пальцы.
На одном предплечье глубокий порез – наверное, поранился, когда разбил стекло, а в остальном…
– Я в порядке, – говорит он, сам себе не веря, и медленно бредет вперед.
Он оглядывается по сторонам, изумленный тем, сколько намело снегу вокруг здания, порывы ветра хлещут ему в лицо, в воздухе кружатся, оседая на землю, снежинки. Он выбирается из глубокого сугроба туда, где снега по колено, и понимает, что все могло закончиться гораздо печальнее.
Сверху он слышит крики детей, крики боли, предсмертные крики. Он оглядывается на освещенные оранжевым светом окна. Звуки кажутся далекими, их тут же подхватывает пронизывающий ледяной ветер, ветер, в котором таятся свои звуки, своя боль. Чем дольше он стоит неподвижно, тем сильнее это ощущает.
Я должен вернуться. Должен помочь им!
Усилием воли он переходит с осторожной ходьбы на медленную трусцу и, наконец, на бег. Добравшись до входных дверей, он молится, чтобы они были не заперты, и нажимает на одну из больших ручек.
Дверь с легкостью отворяется.
Он вваливается в вестибюль, за спиной завывает ветер. Крики из спальни теперь громче. Ужаснее.
Мне нужно оружие.
Он мчится на кухню, но, заметив тусклый мерцающий свет свечей, проникающий через открытые двери часовни, резко останавливается. Он осторожно делает шаг к двери, опасаясь, что внутри затаились другие, высовывает голову из-за дверного косяка и осматривается. Никого из сирот он не видит и уже собирается уйти, когда слышит стон. На алтаре кто-то лежит. Убедившись в этом, Дэвид ахает.
– Отец?
Дэвид нерешительно входит в часовню, бегая глазами по темным углам.
На алтаре не двигаясь лежит отец Пул. Он повернулся на бок, спиной к Дэвиду.
Он дышит, я вижу, что он дышит.
– Отец Пул? Это Дэвид.
Голос у священника слабый, неуверенный.
– Дэвид? – Старик поднимает голову. – Ты… с ними?
Дэвид медленно и осторожно продвигается вперед. К счастью, часовня не очень большая, и в ней не так уж много мест, где можно спрятаться. Здесь воняет горелым деревом, дымом и кровью, но внутри ни одной живой души.
– Нет, – отвечает он. Сердце
