Лариса Романовская - Московские Сторожевые

— Прикрыть бы. Нехорошо. Замерзнет.

— Сейчас я шубу принесу, — спохватилась Жека и застрекотала каблуками. Промчалась через соседний зал, крикнула впопыхах:

— Без меня разговор не начинайте. Я быстро.

И правда быстро обернулась. Ничего не пожалела: ни своего песца, ни Танькиной дубленки, ни моей курточки.

— Я еще, Савва Севастьяныч, ваше пальто хотела, да оно тяжелое…

Еще бы ему тяжелым не быть, если Старый в карманах то носит, что в его «банный» чемоданчик не влезло. А у опытных колдунов рабочего добра с собой много. Надо будет одну штучку потом попросить взаймы.

— Ну вы идете там или как? — рыкнул Фоня за стеной.

Фельдшер поперхнулся Жекиной сигаретой, плеснул себе чистенькой из графина, махнул ее наспех, ухватив пару ощипанных виноградин и первым в зал ушел. Остальные за ним. С Гунькой Анечка из Северного осталась — окровавленных рубашек она не боялась как-то. Тем более, с ней мыш морской был. С ним повеселее.

— Да чего же ты в него стрелял-то, мил-человек? — в четвертый раз пропыхтела Танька-Гроза. Сейчас она раскраснелась, распарилась и до смерти напоминала одну мою коллегу из роно, которую и школьники, и педагоги именовали исключительно Хрячкой.

Ресторатор молчал.

— Афганский синдром потому что, — подсказал Афанасий, — знаю я эту породу. Им, когда голод начинается, ни черта уже не страшно.

«Марселец» глянул на Фоню так, будто хотел спросить, из какой «точки» взялся этот братуха. Да и спросил бы, наверное, но Старый перебил:

— Синдром синдромом, а и расчет тоже имеет место быть. Зина, ты в этом лучше меня понимаешь, характеристики игрушки подскажи…

— «Глок»-компакт, длина ствола сто два миллиметра, калибр девять на девятнадцать, магазин пятнадцать… Еще десять и семнадцать бывает, но у него вот пятнарик, и все — в серебре, — отчеканила Зинка, нарезая круги вокруг нас.

Мы ведь «марсельца» на стул у барной стойки сунули. Связывать не стали, так приклеили. Ну свели ему судорогами руки-ноги, будто он их отсидел. И убежать не сможет, потому как тело не слушается, и сидеть неудобно. А мы вокруг, на снятых стульях, эдаким амфитеатром. Ему и отступать некуда: позади барная стойка, а на ней Евдокия сидит, бумажным зонтиком играет. То тыкнет им ресторанщика в темечко, то промахнется. Прям как кошка разрезвилась.

— В серебре, — повторил Старый. Удивился даже: — Про огонь они понимают, значит, а про серебро… — И на ресторатора глянул. Как в шпаргалку. — Ну ясно. Ему, господа мои хорошие, даже и не труп был нужен. Полутрупа бы за глаза хватило.

— Это как?

— Чего, зомби нынче опять в моду вошли?

— Нет, не понимаю… Савва Севастьянович, растолкуйте.

— С удовольствием. Этим господам, — Старый кивнул на одинокого «марсельца», — надо было меня из строя вывести. Или не меня. Кого угодно, в общем-то. А потом посмотреть, куда оживлять повезут. Верно, мирской?

Сроду Старый это слово так не произносил. У нас же дурным тоном считается людей в таких выражениях поминать. Еще с конца Черных времен. Ну да не суть. Главное, что Старый был прав.

А что из этого выходило, я сама не знала. И не желала знать. На меня усталость хлынула. Хуже, чем в увядание. Там хоть знаешь, что потом произойдет, хоть и страшное, болезненное, неотвратимое, а привычное. А теперь… Когда известно, с какого бока ждать беды, но непонятно, сколько она тянуться будет. Как в войну. Не веришь, что кончится.

Сбоку от меня Фельдшер сидел. Я ему прям так в плечо и ткнулась. В то самое место, куда Гуньке пуля угодила.

«Марселец» говорил что-то, не то ненавистью плевался, не то просил, чтобы его сразу порешили в честном бою. Я как спала сейчас. А сквозь этот сон не сон мыслишка тикала. Одинокая и никчемная: про то, что никак вспомнить имя ресторатора не могу. Весь вечер знала, а сейчас вот забыла. Арсений? Артур? На «А» как-то, но не Александр и не Алексей, он неславянский какой-то. Чуваш или мордвин, Жека мне рассказывала даже.

— А что нам с тобой делать-то теперь, Артемчик? — откликнулась на мои мысли Евдокия.

Артемчик ответил. В том плане, что бы он сейчас с Жекой сотворил, если бы его руки слушались.

— А зачем тебе руки, если они у тебя растут…

— Евдокия!

— А чего сразу «Евдокия»? Пускай пойдет да и повесится, тут стропила высо-о-окие, — протянула вдруг Жека. — А я помогу.

В Черные времена, говорят, это чуть ли не ведьминской милостью считалось: не самим мирского в гроб загонять, а по его собственной воле. Пожелать ему смерти от души, чтобы он ничего другого так не хотел, как преставиться. Жека бы не смогла, мы ж подобную науку не учим, Контрибуция запрещает. А вот про то, что с мирскими убийцами делать, в Контрибуции очень путано оговорено. Сперва вроде бы судить полагалось? Или нет?

Старый о том же говорил:

— Я тут трибунал разводить не буду. Наразводился уже в свое время, хватит. Мне еще, господа хорошие, в нашем хозяйстве порядок надо навести. Ты, Артем, молчи вволю, я мешать не буду. Не хочешь своих выдавать — и не выдавай. Мы всех найдем. Я тебе обещаю. И твоих, и моих…

Во множественном числе говорит? Однако… Я из своей дремы выскочила — как под холодный душ встала. Это что, получается, будто на той стороне не один предатель стоит, а несколько? Кому же мы сегодня гибель-то подписали? Не знаю.

И никто не знал.

— Обещанного три года ждут, — буркнул ресторатор, дергаясь так, будто у него шило в том месте, в которое Фельдшеровы клиенты себе мобильный аппарат засунули.

— Значит, будешь ждать. Не вижу проблемы, — улыбнулся Старый. И на дверь оглянулся: — Ада, душечка ты моя, кофе мне свежего принеси?

Анечка выскочила в проем, убедилась, что тут никого на месте не казнят, и количество сахара уточнила.

— Под подписку о невыезде или как? — ухмыльнулся ресторатор. Если б он на стуле сейчас не подпрыгивал, это бы даже красиво прозвучало. Лихо так, как у офицера перед расстрелом.

Савва Севастьянович задумался. Наверняка в Черные времена на такую ситуацию особое предписание существовало, а может, и в Контрибуции что оговорено было, да только ни у кого из нас ее под рукой не нашлось. И в Контору за уточнением не позвонишь — праздник.

— А давайте я его себе заберу. — Евдокия прикусила губами коктейльный зонтик — прям как ромашку полевую.

Старый побагровел.

— Да не так, Савва Севастьяныч, — заоправдывалась Жека, — вы мне сами сказали, что у меня ошибки по незнанию, а не по умыслу. А раз вы мне тогда башку за это чуть не свернули, то теперь я точно не накосячу.

Вот нахалка, а! Танька-Гроза аж на стуле подскочила, переживая, что не ей такая блистательная идея в голову пришла.