Лариса Романовская - Московские Сторожевые

Сейчас тоже шок, но поменьше, попривычнее. У окружающих в смысле. А Гунька перепуганный, для него эта рана — как первая. Вот и дрожит губами, талдыча избитую шутку. Мирской ведь мальчик… В смысле был мирским, не знает, что у нас про то яблочко каждый второй расстрелянный шутит.

Снова вот повторил. Старый его по волосам погладил виновато: Гунька же сам подставился, закрыл Савву Севастьяновича, это в него ресторатор метил. Где он, кстати?

— А Штурман где?

Жека торопливо сунула Гуньке под нос влажный комок. Мышик жадно попискивал и путался в собственном хвосте.

— Вот, держи. Блин, мокрый какой-то. Чего это с ним?

— Нервничает, — успокоил Гунька. — Будь он тобой, тоже бы в обморок бухнулся.

Жека выдохнула, переложила мыша Гуньке на живот и потянулась к сигаретам. Мелкий Штурман тыкнулся носом в ладонь Старого, а потом вскарабкался по затвердевающей рубашке выше. Вроде как целоваться к Гуньке полез.

— Сейчас в принца превратится, честное слово, — снова ухмыльнулась Жека. — Веришь мне, Гу… Павлик?

— Серебряная, — отозвалась вместо Гуньки Зинаида. Она все это время ковырялась у стены, искала вторую пулю. То есть — первую, ту, которой ресторатор промазал.

— Самое оно на подковки пустить, — усмехнулся Фельдшер. — Паш, сплавить тебе?

К Гуньке за последние годы так часто, как сегодня, никогда не обращались. Да не с просьбами-приказами, а с вопросами. Он растерялся.

— Не знаю… Сав… Савва Севастьянович, можно я пулю заберу?

— Да забирай, конечно… Тебе бы не пулю. Нам бы кота сюда, — забормотал Старый. — Хорошего бы кота тебе, Гуня… Да где ж его в Москве возьмешь?

— В Москве, может, и нету, а в Долгопе имеется, — подсказал Фельдшер, все еще шуруя над Гунькиным плечом.

Пулю же вынул вроде, водкой продезинфицировал, что теперь-то еще? Заращивать надо. Я Фельдшера за рукав дернула, напомнила. Он аж выругался:

— Бубена мать! А я и забыл. Привык, что мирских вытягиваю. Спасибо, Лен.

— В Долгопрудном? — переспросил Старый, учесывая Гуньку так, будто тот был крылатиком. — Это у кого?

— У прогеров одних, я им абстинентный синдром снимал однажды, — пояснил Фельдшер, разминая пальцы. — Самый что ни на есть котовый котище. Бейсиком зовут.

— Почти Барсиком, — зашептал Гунька, млея от прикосновений Старого и морщась от фельдшеровских действий.

— Да ну? А я думала, это мирские сказки. — Анечка-Аделаида так в нашу сторону и не посмотрела, стояла спиной, виноград щипала от кисточки. Набирала полную горсть, а потом разжимала ладошку, зеленые капельки катились по столу. Она вида крови очень боялась, это все знали.

— Да нет, не сказки, — поклялся Фельдшер, — я этого кота своими глазами у Димки-Отладчика видел.

— Димка — это Демьян сейчас? — уточнила Зина.

— Ну да. У него когда старший от прошлой молодости в школе учился, ему Дема ребенка котовского из Инкубатора привез. У них же частный сектор, вроде можно. Думал, сынишка поиграется месяц-другой, да и отдаст обратно в лес, а он ни в какую.

— И чего, мирские соседи не беспокоят?

— А чего им беспокоить-то? Наши коты в неволе не сильно растут, они и думают, что там этот… мейнкун кастрированный бегает. Та-ак… Лен, иди сюда, руку ему подержи. А вы, Савва Севастьяныч, голову.

— Долго? — Старый покосился на распахнутую дверь.

В соседнем зале, сперва прибранном, а теперь разворошенном, Афанасий вместе с Танькой-Грозой сторожили ресторатора. Фоня — потому как охранник и опыт имеет, а Танька — поскольку в ней весу почти центнер, если уж догонит, так придавит до полусмерти. Нам, конечно, та полусмерть так рано была не нужна, у нас разговор к «марсельцу» имелся. Особенно у Жеки. Она все простить себе не могла, что этого своего Артемчика не считала, когда про зал договаривалась:

— Ведь чувствую, что радость из него прет, темная такая, как стоячая кровь. А к чему — не поняла, — покраснела Евдокия.

Все она поняла, да только не то, что нужно. У Жеки, между нами говоря, в чести довольно странные интимные утехи были. Любила она мужским родом покомандовать, что в жизни, что в спальне. Вот, видимо, и списала ту любовь и ненависть на ближайшее будущее.

Старый от Жеки отмахнулся. Снова Гуньку по голове погладил, снимая ладонью испуг, и про время поинтересовался. Фельдшер задумался:

— Ну… смотря сколько лет утечет. Минут за пять справимся.

Старый кивнул. Уже специально для Гуньки, на нас не смотрел. А Павлик сейчас довольный лежал. Потому как доказал свою… в общем, свое право вот так Савве Севастьяновичу голову на колени положить.

— Ну, поехали. — Фельдшер свел пальцы шалашом, пристроил над ранкой, а потом рявкнул: — Мышь-то уберите? Ну! Развели тут… я не знаю.

— Ну правильно, когда раненых на Пресне перевязывал, тебе крысы не мешали. — Жека сгребла Штурмана в ладонь, попыталась затиснуть к себе в декольте. Мышик отбивался всеми лапами — так что и уточнить никто не успел, в каком году те баррикады были — в девятьсот пятом или в девяносто третьем.

— Крысы, говоришь, — задумался Старый. — Крысы, Евдокия, это иногда очень полезная вещь.

— А почему? — заинтересовалась я и даже как-то выпустила Гунькину руку.

— Ну держи ты, а? Мы работаем вообще или куда? — Фельдшер снова сделал пальцами шалашик.

Гунька зажмурился. Боялся, что больно станет. А сейчас было наоборот — рана-то исчезала, рассасывалась, заживала, превращаясь в старый шрам. Будто со времени, когда в Гунечку пуля угодила, года два уже прошло, если не пять. Правда, вместе с ранкой и тело старело. То есть взрослело все-таки. Только что Гунька лет на восемнадцать выглядел, даже парой угрей похвастаться мог, а сейчас вот и щетина выросла, и кожа натянулась вокруг синеватых век, и лицо малость затвердело, потеряло юношескую мягкость. Лет на пять повзрослел. После огнестрелов всегда столько уходит. Правда, и сил такое лечение забирает немало. Не столько у лекаря, сколько у больного, Гунька сейчас как в наркозе будет пару часов. Хорошо, что Фельдшер к нам на праздник на служебной скорой приехал, удобно будет парня к Старому домой возвращать. А еще хорошо, что живым.

— Готово, в общем. — Фельдшер поднялся с корточек, оглядел Гуньку и что-то брякнул насчет того, что подфартило, дескать, он после смены переодеваться не стал, а то вон сколько грязищи.

Савва Севастьянович тоже встал, но куда осторожнее, Гунькину голову с коленей перемещал медленно. Словно мальчишку не в плечо ранили, а прямо в висок: