Лариса Романовская - Московские Сторожевые

— Кого интересуют технические характеристики взрыва — обращайтесь к Зинаиде Петровне, она вам разъяснит, ей по должности положено. Доказательства — как кто-то интересовался — у меня есть. Придет время, продемонстрирую. А я вас сейчас о другом спрашиваю. Какую мне, по вашему мнению, расплату требовать? За Дорину гибель, если кто не понял.

Старый на этот вопрос и сам мог ответить, без нашей подсказки. Это даже не Контрибуция, а Заповеди. Древний документ, чудом переживший конец Черных времен. Наших же тогда вместе с книгами и инвентарем жгли. Потому и снятые копии, списки Заповедей, в каждом нормальном ведьмовском семействе обязательно хранились. В таких потайных местах, про которые и сказать-то стыдно. Помню, какой конфуз был, году так в двадцать первом, когда тот же Старый в своем спиче Заповеди назвал «обагренными кровью и потом наших товарищей». Наши барышни тогда от смеха под столом катались, а джентльмены цвели щеками не хуже кумача. На изломе Черных времен, как правило, совсем иные жидкости этот документ пропитывали. Он потому и короткий такой, чтобы прятать удобнее было. Его почти все наизусть помнят.

«Ежели ведьма али колдун умышленно навлекут гибель на иную ведьму и иного колдуна, особливо с потомством и чадами непросвещенными, не нарушившего Заповедей и творившего добро, и только добро, то губителю за это деяние преждевременная гибель полагается. Исполнять при трех свидетелях и виновного не щадить».

Дорка только добро и творила. Это не поминальные слова, это у нас во всех документах отражено. Значит, и мстить за нее — гибелью, и только гибелью.

— Гибель…

Простое слово, шесть букв всего. А «казнь» — еще короче и еще тяжелее. И произнести, и сотворить.

— Гибель.

Сейчас ведь не об одной мести за Дору речь идет. Мы как клятву даем: что если сами Заповеди нарушим, то знаем, чем расплачиваться будем.

— Гибель.

Не знаю, кто это и как сделал, не знаю, зачем. Мне ему оправдание найти хочется, а нельзя.

— Гибель.

Сегодня о выродке речь идет, а завтра? Причины разные бывают. Этот, видимо, тоже так думал, раз согласился.

— Гибель.

Раньше, если гангрена начиналась на руке или ноге, то ту ногу отрубали, спасали человека. Так и тут. Это гангрена уже, не живое существо.

— Гибель.

Это не я, я знаю. Но есть ли во мне силы не совершить такое, если давить начнут? А согласие на казнь — это как страховка. Кредит на смелость. Буду про него помнить, если совсем страшно станет.

— Гибель.

Произнести такое тошно, а уж исполнять… Трудно быть Старым. Ему свои задачи переложить не на кого. Если только на нас.

— Гибель.

— Лена, отвечай, надо поруку сомкнуть.

— Гибель.

— Решение принято единогласно, возражений нет. Официальную часть считаю оконченной. — Старый опустился наконец на стул. — Предлагаю по маленькой, а потом нашего студента… отпразднуем как следует.

Савва Севастьянович глянул на полупустой стол, за которым пока одни Смотровые собрались, гости позже появятся. Странно глянул — будто заполнил сиротливые стулья знакомыми фигурами: свои же, родные. Те, кто не вернется.

— Благодарю за решение, Сторожевые.

Теперь уже настоящее спиртное можно было пить. Мне не особенно хотелось, из меня еще Ростиково пиво не выветрилось толком, пришлось манкировать рюмкой.

Но вот тост за Гуню, который с сегодняшнего дня уже просто Павел (ну или Паша, там сами решайте, как назовете), приняла честно, до капельки.

Гуня весь раскраснелся, пальцы сквозь нимб продел, макушку почесал. Посмотрел, как морской мышик у него из тарелки кусочек камамбера тащит, да и рукой махнул. И такую благодарность завернул, что у меня аж слезы на глазах выступили. Он ведь не только про Старого сейчас упомянул. И про Фельдшера, и про Тимку-Кота, и про меня кстати. Оказывается, попались ему сегодня на экзамене фотоизображения. Не сильно серьезные: надо было керенку в сторублевку брежневских времен переделать, а аттестационный лист юнкерского училища — в почетную грамоту при золотой медали. Не фотокарточки это, но там техника очень похожа.

Я прямо обрадовалась. Удачно как все получилось: и Ростика на правильный путь направила, и Гуньке вот… Странно только, что Фоня, который рядом со Старым сидел, Ганькины благодарности зашикал. Как театрал на чужом бенефисе, честное слово. Так неприятно было. Жека вон, у которой есть что про Гунечку вспомнить, сидела себе, краснела в декольте, а этот… Я дождалась, когда народ закусывать примется, стул отодвинула да к Фоне и подошла.

Потянула его.

Он решил, что танцевать приглашаю. Распорядился насчет мелодии в проигрывателе. Что-то такое, из ритмов зарубежной эстрады. Кажется, «Арабески». Если медленно танцевать, то как раз разговор получается.

— Афанасий, ты зачем так? И пить за него не стал. У Гуньки праздник, а… Некрасиво ж получилось.

— Нормально. Ему в самый раз. — Фоня смотрел недобро. И на меня, и на стол праздничный, из-за которого наших девчонок потихоньку выдергивать начали. Заразительный я пример подала, ничего не скажешь. Ну а что? Я сколько лет старенькой была, надоело. Самое время танцевать, пока молодость в венах кипит. Вместе с пивом.

— Фонь, ты что? — изумилась я. — Совсем совесть потерял вместе с толерантностью? Сейчас не Черные времена, чтобы к мирским вот так… И вообще, он уже специалист. Не хуже тебя.

Афанасий снова странно хмыкнул — как давеча в машине. Махнул рукой:

— Ну при чем здесь это, Ленусь? Мирской не мирской. Я вот думаю… Ты тот вечер, когда… э-э-э… когда Старый вас в честь своего приезда собрал, помнишь?

А кто б его не помнил-то? Не каждый день у тебя дорогих людей взрывают насмерть.

— А как этот обсосок полумирской за сигаретами мотался?

— Hе-а. А ты откуда знаешь? Тебя же там не было.

— Зато Матвей и Петро были. И Жека рассказала, как вы там про него…

И что? Уже и посплетничать нельзя? Если бы не сплетни, мы бы уже давно с глузду съехали: когда сто лет подряд на журфиксах у Старого одни и те же физиономии видишь, то только досужими вымыслами и спасаешься. Нас мало, информации тоже не сильно много, вот в свежего человека и вцепляешься. Особенно когда он уже не совсем человек.

— Да перемывайте вы кости кому угодно, мое дело предположить. Лен, я вот думаю, может, он тогда не только курево доставлял, но и еще кое-что?

— Что? — не поверила я.

— А взрывчатку на магните. Прилепил на дно машины и вперед…

— А почему она сразу не взорвалась, когда Дорка в нее села? — спросила я о непонятном. Только потом сообразила, что речь о Гуньке идет, о нашем Павлике, который мне почти как младший братик. Ах ты, батюшки!